Лживая весна - Александр Сергеевич Долгирев

я расскажу об этом кому-нибудь, она будет все отрицать. Скорее всего, Карлу она сказала то же самое. Я часто корю себя за то, что послушал ее. Нужно было сообщить в полицию или убить Андреаса еще тогда.

– Ваш брат считает, что Карл записался добровольцем из-за Виктории. Вы с ним согласны?

– Да. Ульрих всегда был умником. Карл ничего никому не говорил, но я видел, что он стоит на грани из-за произошедшего, а тут, очень кстати для него, началась Война. Карл заплатил врачу на медицинском освидетельствовании почти сотню марок, прекрасно зная, что иначе не сможет его пройти. Мой брат всегда был болезненным: астма, проблемы с координацией движений. Я обязан был за ним приглядеть, поэтому записался в тот же полк.

Теперь наступал очень ответственный момент, потому что следующий вопрос мог вызвать болезненную реакцию со стороны Вольфганга, но Хольгер не видел возможности его не задать:

– Как погиб Карл?

На лице Габриеля не дрогнул ни один мускул, а голос был абсолютно ровным, когда он заговорил:

– Это было на четвертый день пребывания нашей роты на передовой. Прямое попадание осколочного снаряда. Моего брата и двоих ребят разорвало на части, а еще двоим оторвало ноги. Я смог его опознать только по часам на руке. Разбираться не стали – некогда было – похоронили в братской могиле все, что от них осталось.

Вы знаете, вскоре я начал ему завидовать. Через неделю пришло письмо от отца, где он говорил, что Ульрих обгорел, а мать слегла после известия о смерти Карла. Вскоре отца и матери не стало. Я продолжил воевать. Переписывался с Ульрихом, судя по письмам, ему в тылу было не особенно легче, чем мне на фронте.

– Вы служили в штурмовой группе?

– А вы проницательны, оберкомиссар Вюнш. Судя по всему, у меня неплохо получалось убивать людей, потому что, когда создавались штурмовые группы, гауптман порекомендовал меня. К тому моменту меня уже ранило осколком в лицо. Я не жалуюсь – многие ребята вернулись с Войны вовсе без зубов, а я лишился лишь четырех. Войну я закончил лейтенантом во Фландрии. А вы, оберкомиссар Вюнш?

Как и его брат, ранее, Вольфганг быстро определил в Хольгере ветерана.

– Тоже лейтенантом во Франции.

Майер впервые за долгое время вступил в разговор:

– Вы знали, что Виктория родила от Карла дочь?

– Да, Ульрих написал мне об этом.

– Что было после?

– После чего, оберкомиссар? После Войны? Вы прекрасно знаете, что нет никакого «после». Я уехал в Прибалтику, там все еще сражались имперские войска. Воевал до 1920-го. Опять не погиб.

– Почему вы не вернулись домой?

– Потому что в Прибалтике были нужны солдаты. В это же время письма, которые я писал Ульриху, стали возвращаться ко мне со штемпелем «адресат неизвестен». Вскоре я перестал писать. Я плохо помню те дни: года до 24-го я жил будто часы или иной хитроумный механизм, выполняя потребности организма, выживая, но не испытывая никаких чувств по этому поводу. Как вы полагаете, сколько мне лет?

– Тридцать восемь.

– Угадали, хотя, наверное, вы не гадали, а спросили у Ульриха. Это значит, что я ушел на Войну в девятнадцать. Окоп не самая лучшая школа жизни, впрочем, судя по вашему возрасту, оберкомиссар, не мне вам об этом рассказывать.

Пистолет по-прежнему был направлен прямо на Майера, а возможности что-то сделать все не было. Кофе Франца был выпит, а чашка Вольфганга осталась нетронутой. Хольгер продолжил. С пистолетом или без, его очень увлекла эта беседа:

– Ваш брат сказал, что после капитуляции Ландесвера вы остались в Литве…

– Да, только в Латвии, а не в Литве. Я остался в Латвии военным специалистом. Им нужны были люди, прошедшие через Войну, и таких людей было предостаточно: наши, русские, поляки, я даже видел нескольких англичан. Платили неплохо.

– Почему вы оттуда уехали?

– Начал слышать слишком много грязной лжи в свой адрес. Первое время после Войны они еще остерегались, наверное, боялись, что мы вернемся, но чем больше времени проходило, тем наглее они становились. Представьте себе, оберкомиссар, эти сволочи действительно считают, что мы и русские виноваты во всех их бедах. Конечно, легко проклинать нас, живя в городах построенных нами, молясь Богу, принесенному нами и стреляя в нас из произведенного нами же оружия. Пора было возвращаться домой.

Все сказанное ранее, в общем и целом, либо было уже известно Вюншу и Майеру, либо не играло особенной роли. Теперь начиналось то, чего они не знали.

– Я хотел спросить, а как вы вообще вышли на меня?

– Фрау Мюлленбек вывела нас на вашего брата, а он, в свою очередь, на вас.

Это было не до конца верным, но Хольгер решил не упоминать факт поразительного везения с нахождением Ульриха потому, что это могло показаться Вольфгангу неправдоподобным.

– Да, вдова Мюлленбек ведь меня тогда видела… Хорошо, что она еще жива. Она дружила с моими родителями, я именно к ней обратился когда не нашел нашего дома. Она мне сказала, что дом сгорел еще за два года до того. Ульрих потом извинялся передо мной за это, будто он был в чем-то виноват.

– После этого вы направились в Хинтеркайфек?

– Нет, не сразу. Сначала я пошел к дому, в котором до Войны жила Лаура Эккель. У нас с ней было что-то, что можно было назвать романом. Я увидел через окно, как она ужинает со своей семьей. Она совсем не изменилась за эти годы. Ее поцеловал какой-то усач, почтальон, судя по форме, но до Войны я его не видел. Я не уверен, но, кажется, там было двое детей. Разумеется, я не стал их беспокоить. Оставалось последнее место, где мог быть близкий мне человек.

– Какого числа это было?

Этот вопрос прозвучал от Франца.

– Самый конец марта. Тридцатое или тридцать первое число, точнее сказать не могу.

– Почему вы не остановились в гостинице?

– На то, чтобы добраться до дома, у меня ушли все сбережения. В тот момент у меня немного не хватало денег на поезд до Мюнхена, где, как мне сказала вдова Мюлленбек, нужно было искать Ульриха. А потому тратить деньги на трактир было неразумно.

– У вас был с собой фонарь?

– Да, я украл его в Лааге, но я, разумеется, вернул его на следующий день. «А вот этого он стыдится!»

– Вы были в армейских сапогах?

– Да, они со мной с самой Войны были…

Это не имело прямого отношения к ферме, но Хольгера этот вопрос мучил с тех пор, как в деле начали фигурировать