Дочери Марса - Томас Кенилли

— Что значит «разглядывала»? — не поняла Салли.

— Ну, это значит как следует рассматривать.

— Вот уж не думаю, чтобы кто-то вздумал их рассматривать, — сказала она. — Я по крайней мере точно не стала бы. И вообще — уставиться на кого бы то ни было? Это просто невежливо. И потом, это бы их напугало. Так что уж лучше не разглядывать. На родине эти люди ведут себя так, что внушают нам не самые лучшие мысли. Вот поэтому-то мы на них и стараемся обращать поменьше внимания.

— Некоторые белые еще как заглядываются на чернокожих женщин, — пробормотал Кондон.

И тут же пожалел о сказанном. Салли сделала вид, что не расслышала. Или просто не поняла, что у него на уме. А на уме у него было все то же — что мужчины заглядываются на женщин независимо от того, к какой расе те принадлежат. Господи, да любой мальчишка в Маклей понимает, что бутылка дешевого шерри — все, что нужно белому мужчине.

— Ну, а я ребенком всегда их разглядывал. И от взрослых мне за это доставалось. Я играл с сыном нашей прачки, она из туземок, во дворе на Раддер-стрит. Тогда я еще не понимал, что такое глазеть. Это пришло позже. Вот эта постройка… — кивнул на пирамиду Чарльз. — Она древнее, чем эта пирамида. Я имею в виду аборигенов. У них древность на лицах написана. Вот когда-нибудь наберусь смелости и заговорю с кем-нибудь из них. И еще сделаю набросок лица. Говорят — рисовать куда проще именно в пустыне. Один из моих преподавателей поехал в глубь пустыни сначала на поезде, потом на верблюде. Но мне интереснее наблюдать за ними дома, то есть там, где они живут. Там, где они бедствуют, с них спадает ореол романтики.

Упоминание о преподавателе рисования навело Салли на мысль, что Чарли Кондон посещал школу искусств не просто забавы ради. И спросила, а что это была за школа.

— Ею руководила настоящая художница. Ева Зондерман. Когда началась война, она очень боялась, что ее интернируют. Но все студенты направили правительству петицию. И ее оставили в покое. Во всяком случае, до моего отъезда она работала. А один из преподавателей работает сейчас с ней — этот парень знает толк в искусстве, — так вот, он учился в Париже. И даже умудрился продать несколько картин Королевской Академии в Лондоне. Мы смотрели на него, раскрыв рот. И знаете, что он нам сказал? Все картины, написанные им в Мельбурне в 90-е годы… В общем, ни одна из них не была куплена. А теперь они стали раскупаться. Впрочем, ему все равно приходится зарабатывать на жизнь преподаванием. Вот так… Да поможет нам Бог.

— Надо было вам захватить ваш блокнот, — сказала Салли.

— Знаете, — возразил Чарльз Кондон, — я не очень люблю его показывать. Если что-то получается, тогда еще куда ни шло. Но сейчас, похоже, мне особо похвастать нечем.

— Ну-ну, не бойтесь — я вас не раскритикую, — заверила она.

— Дело в том, что вам-то как раз и следовало бы меня покритиковать. Без критики даже для художника моего уровня искусство зачахнет. Искусство рождается тогда, когда кто-то скажет — вот это прямо в точку. А угождать публике я не собираюсь — характер не позволяет. Как художник, я довольно осторожен, даже если на сто процентов уверен, что делаю так, как надо. Я ведь изучал право, а занятия живописью… Это все так, для разнообразия. Они были для меня чем-то вроде отдушины. И если никто не станет покупать мои работы, я снова начну изучать право. Или если меня не пригласят преподавать живопись.

— Надеюсь, мое присутствие вас не смутит, так что вполне можете делать наброски, — успокоила его Салли.

И снова эта спокойная и невинная, даже слишком невинная улыбка.

— Хочу сказать вам кое-что любопытное. Когда я по-настоящему привыкну к вам, непременно нарисую ваш портрет. Хоть я и не принадлежу к тем, кто ищет популярности, набрасывая портреты друзей и знакомых. Но мне надо хорошенько присмотреться к вам, изучить ваши спонтанные жесты и мимику, вот тогда можно и попытаться. Смысла нет рисовать человека, который знает, что его рисуют. Он, сам того не замечая, начинает важничать. Я предпочитаю моменты, когда человек не осознает присущих ему достоинств.

Салли сразу же поняла, что это комплимент, но тут же и позабыла о нем. И к лучшему, и ей, и ему так будет удобнее, как ей казалось. Все дело в обоюдном смущении. Полуденное солнце резало глаза. Небо было безоблачным и чистым — ни облачка, никаких признаков самума. Обходя пирамиду, они разглядывали плоские крыши гробниц и даже попытались их осмотреть. Салли, больше не опасавшаяся сгинуть в лабиринте памятника тщеславию фараона, по-иному воспринимала красоту фресок, как и родство душ их создателей и Кондона. Часов с трех дня из Асуана через Саккару стали проезжать военные грузовики. Чарли и Салли, взяв кожаные сумки, отвели лошадей владельцу и уехали из усыпальницы Джосера.

С облегчением откинувшись на спинку сиденья из бархата и кожи купе первого класса, Лео сказала:

— Жаль ребят, которые едут в третьем классе на деревянных скамейках.

В длинном составе медсестры занимали от силы пару вагонов — живой дышащий буфер между головными офицерскими вагонами с офицерами и суровыми хвостовыми, где ехали массы пехотинцев, стрелков и саперов, санитаров и вспомогательного больничного персонала. Поезд стремительно уносил их от старого марсельского порта, от вида на навевающий воспоминания о графе Монте-Кристо прибрежный замок Иф и доминирующий над городом кафедральный собор, а также от более мирских соблазнов вроде каирских, толкавших австралийцев на нарушения дисциплины. Почти всех из них, прибывших из Египта на кораблях, в течение часа посадили на поезд, который шел на куда менее легкомысленный север Франции. Двигаясь на север по непотревоженным войной районам Франции, они глазели на привокзальные площади и церковные шпили, здания мэрий и отелей с развевающимися триколорами. Состав тащился по боковым путям, пропуская другие эшелоны, набитые французскими солдатами — пуалю, — в серо-голубых мундирах. В долине Роны, где дорога шла между вспаханных полей, медсестры, родившиеся на фермах, не могли удержать восторга при виде обещающей хороший урожай шоколадной земли. Девушки были родом из мест, не знавших древней истории, поэтому не могли отвести глаз от серых средневековых донжонов, которые местные крестьяне считали самым обычным делом, приковывали внимание.

На вокзале в Арле французские барышни раздавали из больших корзин распятия любому, готовому принять дар, пассажиру. Городские дамы протягивали в окна вагонов яблоки, апельсины и вино.

Четыре часа они проторчали на боковых путях у Авиньона, глядя на возвышающийся над мостом папский дворец и скромные пригородные дома, едва видневшиеся за полями в фиолетовых сумерках. В Лионе они с солдатами выстроились в очередь к вокзальным колонкам с кувшинами для воды, взятыми из купе, и одолженными у проводника умывальными чашками. Салли наполнила одну из этих напоминающих графин бутылей, выпрямилась и встретилась взглядом с Карлой Фрейд.

— Я уже заметила тебя, — принужденно проговорила Фрейд. Она тоже несла графин. Словно они продолжали печальный разговор, начатый на Лемносе. — Как ты?