Костры на берегах - Андрей Леонидович Никитин

На мой взгляд, в рисунке лабиринта не было ничего сложного. Путь между двух каменных спиралей до центра и обратно просматривался со всей очевидностью, здесь не было ни ложных завитков, ни тупиков, ни перекрестий, сбивающих с пути. Рисунок его был предельно прост и рождал в душе какое-то смутное смятение чувств, ощущение, что ты прикоснулся к какой-то тайне, вроде бы лежащей на поверхности, манящей тебя обманчивой простотой и в то же время неподвластной логике здравого смысла…

— Где же здесь была тоня? — спросил я своего спутника.

— Рядом, чуть ниже! — охотно подхватил Кожин перемену темы. — Место это одно-единственное на весь берег от Умбы до Кандалакши, другого такого нет. Потому здесь вся рыба и оказывалась, которая в Умбу-реку не попала…

Разговаривая, мы вышли на другую сторону мыса. Площадка, на которой лежал лабиринт, поднималась над перемычкой, соединявшей мыс с выступавшей в море скалой. С западной стороны обрыв переходил в галечниковую осыпь, затянутую толстым ковром ягодника и мхов, на котором поднимались молодые сосны. Внезапно открывшийся вид был поразителен. От каменного кряжа, на котором мы стояли, и дальше на километр с лишним, вплоть до высокой скалы с оголенной макушкой, отмечающей вход в длинную и извилистую Пильскую губу, тянулся низкий и ровный берег с сосновым бором и узкой полосой золотистого песчаного пляжа — настоящее лукоморье, как на Севере называют такую изогнутую часть берега, ограниченную двумя мысами.

Отлив уже достиг своего максимума. Еще полчаса, час — и воды пойдут назад, на запад, в Кандалакшу, а вместе с ними из Малой Пирьи подойдет и наша шхуна. Но не она занимала мои мысли. В отличие от соседнего участка берега, где мы оставили карбас и где галечниковая осыпь уходила сравнительно круто под воду, здесь отлив обнажил широкую полосу песчаного дна, посредине которой параллельно берегу шел своеобразный желоб, или, как назвал его старый рыбак, «труба», несмотря на отлив, оставшийся заполненным водой. Именно он, как объяснил Кожин, и был причиной богатых уловов на этом тоневом участке.

Механика была проста. Идущая морем рыба не просто прижималась здесь к берегу, скользила над песчаной отмелью. Ее путь проходил по этой самой «трубе», которую перегораживали неводами и ловушками. Позднее я имел возможность проверить справедливость слов Кожина и убедился, что действительно столь идеальное для ловли семги место оказывалось единственным на всем протяжении берега от Турьего мыса до Кандалакши. Не потому ли его и отметили когда-то знаком лабиринта? Во всяком случае, вывод такой напрашивался…

Пока Кожин разбирал снасти, чтобы успеть половить к подходу шхуны тресочку, а потом и приготовить свежую рыбацкую уху, порадовать своего приятеля, а заодно и нас с капитаном, я решил пройти дальше по берегу. Ровная прибрежная полоса песка за линией выброшенного на берег плавника была укрыта белым и мягким ковром ягеля. Дальше, в глубь леса, берег неприметно повышался, показывая, что и в древности, когда уровень Белого моря был значительно выше теперешнего, на этом участке картина была точно такой же: между скал тянулось такое же песчаное лукоморье и вдоль него течение вымывало непересыхающий желоб. Следы таких древних промоин, занесенных со временем песком, можно было обнаружить в едва заметных уступах, по которым поднимались сосны-великаны в полтора-два обхвата и подобных которым ни раньше, ни позже мне не доводилось видеть на Терском берегу. Другими словами, за несколько тысячелетий, пока берег поднимался, а море отступало, на этом отрезке берега практически ничего не менялось, и в продолжение двух-трех тысяч лет люди могли уверенно ставить здесь свои рыболовные снаряды.

Ну как тут было не вернуться к мысли, что лабиринт служил для этого своеобразным опознавательным знаком — достаточно явным для каждого посвященного и в то же время достаточно тайным, чтобы не бросаться в глаза чужаку!

Как рабочую гипотезу ее можно было принять. Во всяком случае, о ней следовало помнить хотя бы для того, чтобы поискать подобные соответствия в других местах. И в то же время, осматриваясь, я чувствовал, что все здесь совсем не просто; что лабиринт этот на самом деле служит опознавательным знаком чего-то иного, может быть, входа в тот самый исчезнувший мир древности, который мне еще предстоит открыть, и тогда эта каменная спираль, полузаросшая мхом и вереском, развернется в тропинку, по которой я выйду к ее древним создателям…

2

— И куда собрался? Добро бы жениться спешил, а то — командировка кончается! У людей вон и отпуска давно просрочены, на работу выходить пора, а погоды нет — куда поедешь? Самолеты к нам не летят, а пароход теперь только на той неделе, сам знаешь! Разве какое научное судно ненароком зайдет, коли шторм поутихнет. Рыбкооповский лихтер вон с солью ждут, тоже должен когда ни то подойти, на нем и пойдешь… А так выдумал тоже. Это сколько же тебе по берегу шагать? Раньше, когда никаких пароходов да самолетов не было, привычны были, и то сколько раз прикинешь — пешим по бережку брести или карбасишком вверх сплавляться? Подумать, подумать, дак и рукой махнешь: ужо по осени снег ляжет, на олешках куда как торопко добежишь до сватьев там или до кого еще из сродственников… А по своей воле, когда и оправдание есть, беспутьем — да ни за что бы не пошла!

— А ты и не ходи! Небось не ты, он идет. Нужно человеку, значит. И то разговору: здесь полсотни верст, там еще полсотни, ну, еще десятка три набежит… Так ведь все берегом, никуда сворачивать не надо, тропу во мхах не искать! Мы да мы… Небось позабыла, как сама в уезд бегала? Ты ему лучше шанежек на дорогу дай, чтобы в пути где перекусить, а уж в селах да на тонях всяко накормят хожалого человека… Чай, не в тайгу идет!

В ответ на резонное замечание хозяина, как мне казалось, с некоторым даже одобрением принявшего мое решение выходить по берегу на запад, к самолетным рейсам и единственной реально существующей дороге, соединявшей по сухопутью районный центр с низовьями Варзуги, Фекла Алимпиевна только энергичнее хлопнула заслонкой печи, почти бросила в угол ухват, которым только что передвигала горшки и котел с горячей водой, и шваркнула на стол сковороду с печеной в молоке, затянутой коричневой корочкой семгой.

— Теперь берег, что тайга — пустой, иззябнешься да оголодаешь! Вот, ешь лучше, а там бог даст и в ум придешь. Давайте садитесь, что ли…

Посмотрев еще раз в окно, я