Сибирский кавалер - Борис Климычев

Долго скакали так они, неведомо куда. Неожиданно выскочили на прогалину с болотцем круглым, как пятак. Бадубайка осадил коня назад, закричал хрипло:

— Ай-ай! Сюда нельзя, духи живут, духи сердиться будут!

— А вот посмотрим, что там за дух? — сказал Григорий, поднимая саблю.

Вокруг озерца на ветках сидели в причудливых позах черные, лохматые люди. Что-то страховидное и нездешнее было в них. Многие всадники спятили своих лошадей, глядели испуганно, изумленно. Григорий сходу рубанул одного уродца саблей. Посыпалась труха. Уродец с земли как бы с укором глянул на Григория своими точками-глазами.

Плещеев спешился, поднял уродца:

— Сколько кожи и меха на чучела извели! Дурни!

Кожаные мужики, с лохматыми растрепанными волосами, были похожи на странных зверушек, напоминали что-то из детских страхов. Но Бадубайка обиделся:

— Зачем чучелом называешь? На ваших иконах рожи малеваны, разве не чучелы?

— Сам ты болван, соломой набитый! — возмутился Григорий. — Сравнил святую икону и мешок с трухой!

— Плохой дело, — серьезно и мрачно заговорил Бадубайка, — дух обиделся, он не простит, он пути не даст. Дух — не икона, он кровь пьет.

— Не болтай зря! Для старой бабы и на печи ухабы! Давай веди к старику. На коней! — скомандовал Григорий.

— Не в ту сторону! — крикнул Бадубайка. — Айда в другую!

Еще долго ехали по увалам. Меж ветками мелькнул просвет. Вскоре выехали к большому озеру. Вокруг него сидело много людей. Неруси, в одежках из рыбьих шкур, в чулках из налима, редко кто был в холщовой рубахе. Сидели с лохматыми головами, без шапок, только на одном мужике был старинный зимний московский колпак.

На середине озера в лодке стоял мужик, державший в руках «журавля» — кривой ствол осины, с натянутыми на него струнами. Длинные волосы этого мужика были перехвачены на лбу лентой, ударяя пальцами по струнам, он пел громко и заливисто непонятную свою песню. Звук отражался водой и легко летел над ее поверхностью к берегу, усиливаясь многократно.

— О чем поет мужик? — спросил Григорий своих толмачей.

— Это по-русски не сказать, — ответил Бадубайка, — это так: теперь месяц красных листьев. Ведь осина все свои листья покрасила, видел, красиво как? Сейчас надо — тюнек, сети доставать, смотреть, что бог слал. Петь надо, пить надо, «дедушке» дать надо, то есть духу, который главный. Чтоб не серчал на нас.

— Хороша песня, — одобрил Григорий, — а что же старик твой? Он тоже здесь, на берегу?

— Его здесь нет, он висит.

— Как висит?! Он — кожаный? — гневаясь, воскликнул Григорий, думая, что Бадубайка предложит ему беседовать с мешком, набитым трухой. Но Бадубайка уточнил:

— Он старый, но живой, как мы. Сколько ему лет, никто не помнит. Но он старше всех в тайге. У него вся кожа в язвах, на простой лежанке — не может, сплели из мягких широких ремней ему лежанку и подвесили ее.

Пришли в шалаш, коричневый, высохший старец — висел. Заслышав шаги, голоса, он приоткрыл свой единственный глаз. Бадубайка долго говорил с ним по-басурмански, кланялся, прижимая руку к сердцу. Тогда старик велел подать ему туес, из него дед извлек бересту, на которой было что-то накарябано.

— Что это? — спросил Григорий.

— Чертеж, — пояснил Бадубайка, — четырнадцатидневная луна будет, на Юртошной горе в полночь надо стать лицом к луне и надо три раза прочитать волшебные слова:

Тичирк инходс, каруд инходс, адук зелоп каруд!

После надо отмерить тридцать шагов от белого камня, что лежит возле Юртошного озера с северной стороны, и копать меж трех больших лиственниц. Там — богатырь.

— Спроси, золото там есть? Правда ли, что богатырь лежит в шлеме и латах из чистого золота?

Бадубайка обратился к старцу, тот замотал головой.

— Теперь у него язык отнялся, — сказал Бадубайка, — теперь он только через неделю говорить будет.

Григорий взбеленился:

— Ты ему скажи, если он не заговорит сейчас же, я ему башку дурную ссеку.

— Нет, — сказал Бадубайка, — лучше его не злить, а то удачи не будет. Береста у нас есть, дело верное, старец был мальчиком, когда Гурбана хоронили, он сам его видел.

— Так дай ему бересту, гвоздик, пусть нарисует богатыря.

Бадубайка перевел. Затем пояснил Григорию:

— Ему трудно шевелиться, но он дал знак: если ты дашь ему ефимок, он нарисует.

— Вот старый хрен, на что ему ефимок? По бабам, что ли, собрался?! — пошутил Григорий, но ефимок все же дал.

Старец взял дрожащими руками бересту, долго карябал по ней, потом Бадубайка взял у него рисунок и подал Плещееву.

На рисунке был изображен человек — не человек, но что-то вроде того. Огромный лоб, огромные глаза, в каждой руке — по мечу, мечи эти уткнуты в землю.

— Да, сказал Григорий, — парсуны рисовать он не мастер и в богомазы его бы не взяли. Да ладно, нам лишь бы Гурбана скорее найти.

Сменяв несколько оловянных перстней на связки вяленой рыбы и беличьих шкурок, всадники засобирались в обратную дорогу.

На временном стойбище уже шел пир, и певец сидел вместе со всеми, хватая зубами вяленое мясо и отрезая его возле губ острым ножом.

Ясашные говорили, что неплохо бы принять участие в пиршестве, но Григорий прикрикнул на них, а ну как не успеют они засветло добраться обратно до Томского? В лесу ночевать?

В Томск вернулись усталые, но окрыленные мечтой. С нетерпением выждали четырнадцатидневной луны. Время настало. И, незадолго до полуночи, малый отряд скрытно двинулся к Юртошной горе.

В посаде все уже спали, только был слышен брех собак, да совы ухали в своих потаенных местах. Григорий взял с собой Устинью, Ваську-Томаса, Семена, здоровенного мужика заигранного, немого Пахома, Татубайку с Бадубайкой, которые все равно знали тайну бересты.

Все тащили лопаты, а Григорий еще вместительную тыквенную баклагу с вином, верная сабля да пара бухарских кинжалов тоже были при нем.

Повернулись лицом к луне, нашли камень, отмерили шаги, читая при этом в полголоса:

Тичирк инходс, каруд инходс, адук зелоп каруд!

Как и было в плане, на поляне стояли три лиственницы. Мужики стали копать, при этом Григорий успевал отхлебывать из фляги, а комья от его лопаты были самыми крупными. Бадубайка с Татубайкой были еле живы от страха, Григорий, показывая им кулак, заставлял и их копать. Устька и та рыла землю.

— Есть! — неожиданно воскликнула она. Вскочила, ударила левой рукой в сторону, вскричав: — Аминь, аминь, рассыпься!

Все в момент повыскакивали из ямы. Кто же не знает, что возле каждого клада сидит и сторожит черт?!

Остался в яме лишь Григорий, он, трижды сплюнув через левое плечо, прочитал непонятное заклятье, подрыл землю кинжалом, затем выволок из ямы огромный череп с двумя бивнями, надев этот череп на руку, просунув ее в глазницу. При этом он грозно спросил Бадубайку: