Граф Мирабо - Теодор Мундт

– Здесь кишит маркизами, графами, виконтами, баронами, маршалами, генералами и президентами! – сказал Шамфор, с улыбкой глядя на сияющие ряды этого сословия. – И кто же идет во главе их во всем великолепии, как не Людовик-Филипп-Иосиф Бурбонский, герцог Орлеанский, депутат округа Креспи в Валуа, первый англоман королевства, изучавший в Лондоне свободу и клубы и сделавшийся своим последним путешествием в Англию столь подозрительным для двора.

Слова Шамфора были заглушены громовыми восклицаниями толпы при виде герцога Орлеанского. «Да здравствует герцог Орлеанский! Да здравствуют Орлеаны!» – раздавалось со всех сторон и вызвало улыбку удовольствия на лице герцога.

– Этот герцог оргии гальванизирует себя теперь свободой Франции, а народ ликует при виде этого нового фокуса с его стороны. Дело в том, что он возненавидел королеву и в этом подал руку Неккеру – другому злейшему врагу прекрасной Марии-Антуанетты. Да, если во Франции будет революция, то ею наш добрый король Людовик XVI будет обязан врагам королевы.

– А если бы вы, Шамфор, захотели обрести заслугу перед всей нацией, то сблизили бы Мирабо с Орлеаном и Неккером. Они бы приняли его с распростертыми объятиями, в этом я вам ручаюсь.

– Мне кажется, я вас понял, – возразил Шамфор. – Но знайте, мой друг, что я сватовством не занимаюсь. Глядите, вот идет теперь ваше сословие, духовенство, во всем своем священническом блеске.

Члены духовенства двигались торжественно, со Святыми Дарами во главе, сверкавшими в руках архиепископа, который, сопутствуемый королем и королевой, нес их под великолепным балдахином, шнуры которого держали с одной стороны граф Прованский и граф д’Артуа, а с другой – герцоги Ангулэмский и Беррийский.

При виде короля, серьезного и бледного, но шествовавшего непринужденно и спокойно, народные массы разразились оживленными и радостными восклицаниями, производившими, по-видимому, приятное впечатление на монарха. Однако при многочисленных возгласах «Да здравствует король!» не слышалось ни одного возгласа в честь королевы.

Ни один привет, ни один звук любви и восхищения, какие ранее так часто слышались при появлении перед публикой Марии-Антуанетты, не встретили ее сегодня.

Видно было, что Мария-Антуанетта испытывала всю тягость настоящей минуты самым глубоким образом. Это страшное молчание, которым встречал ее народ и в котором неизвестно почему чувствовалось такое враждебное настроение, понималось ею как относящееся лично к ее особе. Королева старалась и теперь, как не раз уже раньше, скрыть свою боль и свое волнение в презрительных насмешливых взглядах, бросаемых ею на народ. Но вдруг она покачнулась, лицо покрылось бледностью, и казалось, что она сейчас упадет без чувств. Герцогиня Ламбаль, шедшая всех ближе к королеве, поспешила поддержать ее. Одну минуту думали, что вся процессия должна быть прервана. Однако Мария-Антуанетта скоро вновь нашла в себе силы продолжать путь.

Новое потрясение королевы было вызвано несколькими женщинами из народа, которые со страшными, полными ненависти лицами старались дать себя заметить королеве, крича: «Да здравствует герцог Орлеанский! Орлеаны навсегда!» Глаза герцогини Орлеанской, с которыми встретились взоры королевы в эту минуту, засветились торжествующей улыбкой, заставившей Марию-Антуанетту еще сильнее почувствовать свою рану. Шествие замыкалось кортежем придворных, кавалеров и дам, в драгоценных костюмах, как бы сверкающим золотом и бриллиантами хвостом.

Шамфор соскочил со своего шахматного стола и сказал, обращаясь к аббату Черутти:

– Теперь, мой друг, бежим скорее, чтобы заблаговременно поспеть к церкви Святого Людовика и занять места, имеющиеся у нас по вашей милости. Если мы нашими быстрыми ногами направимся по боковым улочкам, то дойдем до ворот церкви ранее короля и государственных чинов.

Друзья с трудом стали пробираться сквозь толпу. В одном месте они были плотно прижаты к угловому дому, где на балконе сидели красивые, богато разодетые дамы.

– Вот так удача! – сказал Шамфор, ближе разглядывая дам. – Одна из них не дочь ли Неккера, прекрасная, умная госпожа Сталь-Гольстейв; в другой же узнаю, кажется, прелестную госпожу де Монморэн? Теперь, если мы станем подслушивать у стены, то каждое слово их оживленной беседы дойдет до нас.

– Ни разу за всю мою жизнь я не испытывала такой радости, как сегодня, – произнесла дочь Неккера оживленно, с горящими глазами. – Это великое, прекрасное зрелище, полное самых возвышенных мыслей! Нация и король, соединяясь, идут вместе молиться о том, чтобы союз их стал возрождением отечества, – не есть ли это зрелище, способное вызвать слезы восторга?

– Она выражается всегда несколько экзальтированно, эта дочь Неккера, – шепнул Шамфор своему другу. – Говорят, что отец под башмаком своей умной дочери.

– Послушаем, что говорит красивая госпожа де Монморэн, – возразил Черутти. – Она, кажется, упрекает госпожу Сталь в том, что та слишком сильно предается радости.

– Как можешь ты, – слышались теперь на балконе слова госпожи де Монморэн, – возлагать на сегодняшний день столь радостные надежды? Нет, ты неправа, величайшее бедствие для Франции и для нас будет следствием того, что мы сегодня видим.

Госпожа Сталь побледнела и задрожала при этих словах. Она схватила руки госпожи де Монморэн и с выступившими на глазах слезами поднесла к своим губам. Тут народная волна согнала обоих приятелей с их места. Хоры музыки и пение духовенства приближались, и Шамфор и Черутти, оттесненные в боковую улицу, стремительно направились к церкви.

По прибытии в церковь Святого Людовика чины трех сословий расположились на скамьях среди церкви. Король же и королева, окруженные свитой, заняли место под балдахином из лилового бархата, усеянного золотыми лилиями. Королева была бледна и расстроена, а король, державшийся просто и непринужденно, казалось, был только озабочен состоянием своей супруги, на которую и были обращены его взоры и внимание.

Шамфор и Черутти заняли места на одной из трибун для публики, получившей заранее билеты.

– Здесь мы отлично все увидим, – сказал Шамфор, – а это для меня очень важно, потому что я обещал Мирабо составить ему сообщение обо всем для газеты, которую он начал издавать о заседаниях государственных чинов. Здесь я могу хорошо видеть королеву и изучить черты тайной печали на прекрасном лице, печали, ставшей достоянием всемирной истории.

– Действительно, королева имеет страдальческий вид, – ответил аббат Черутти. – Она давно уже боялась этого дня и противилась его наступлению. Ее дурное отношение к нации резко выразилось сегодня, и я боюсь за нее. Если бы ее мнение прошло в государственном совете, то созвание государственных чинов состоялось бы на расстоянии сорока или шестидесяти миль от столицы, и Мария-Антуанетта была бы спокойнее. Но министр Неккер настоял на Версале, желая показать, что он не боится близости Парижа и влияния народа на собрание народных представителей. Это доверие к народу должно быть зачтено господину Неккеру в большую заслугу.

– Однако нельзя отказать королеве в верности ее инстинкта, – возразил Шамфор. – Предстоят сильные бури, которые неминуемо приведут в беспорядок ее прекрасные светлые локоны.