Граф Мирабо - Теодор Мундт

– А может быть, с нами поступают, как с малыми детьми, – сказал аббат Сийес, – которых сперва запирают в темной комнате, пока не срежут приготовленные им подарки. Отсюда следует, что лучше не допускать никаких подарков, потому что подаренная свобода – ведь это тоже лишь задняя дверь, через которую впускают в темную яму. Итак, я предлагаю, господа, чтобы мы в зале, куда, надеюсь, нас все-таки скоро впустят, не позволяли ничего срезать для нас, а брали все, что найдем для себя подходящим. Всякое право должно быть вместе с тем явной победой над бесправием, иначе его нет и пользоваться им нельзя.

– Или же, быть может, милостивые государи, правительство хочет играть в прятки с третьим сословием! – раздался веселый, пронзительный голос, принадлежавший молодому адвокату из Арраса, по имени Максимилиан Робеспьер. – Оно думает найти нас в жалком углу, куда само нас запрятало, но это ведь не игра, господа. Министерство думает, что оно спрятало мышь, а когда откроются двери, оно найдет вместо мыши льва или даже, как я думаю, тигра с хорошо отточенными зубами.

– Но оно никак не должно найти в нас купцов, с которыми можно торговаться и маклерствовать на счет народных прав, – сказал Мирабо. – По-моему, здесь всего более похоже на вестибюль биржи, где теснятся, ожидая начала дел. Ныне, когда все лишь ажиотаж и игра на проценты, министерство хочет, быть может, извлечь из нас выгодный заем. Однако каждый новый франк, господа, должен дорого обойтись правительству. Впредь должно быть так: сколько франков в их кошель, столько прав в пользу народа.

В таких и подобных разговорах коротали депутаты время. Прошло, однако, почти два часа, пока они из этого мрачного, неудобного заключения, по знаку церемониймейстера, маркиза де Брезе, были освобождены и впущены в залу.

В первую минуту Мирабо был поражен блеском помещения. Устроенная для приема государственных чинов Salle des Menus представляла два ряда ионических колонн, придававших большой зале необыкновенное достоинство и величие. Свет в залу проникал сверху через овальный стеклянный потолок, затянутый белой тафтой для смягчения солнечных лучей. Этот мягкий полусвет распространялся повсюду одинаково и освещал равно ясно каждый угол обширного покоя. В глубине залы была великолепно разукрашенная эстрада, а на ней, под балдахином с золотой бахромой, трон, кресло для королевы и табуреты для принцесс, а также стулья, предназначенные для остальной части королевской фамилии. Внизу эстрады – скамья для министров и статс-секретарей. По правую сторону трона находились скамьи для духовенства, по левую – для дворянства, а напротив трона возвышались шестьсот мест для депутатов третьего сословия.

Маркиз де Брезе с помощью двух церемониймейстеров указывал депутатам их места в порядке выборных округов. Когда среди остальных депутатов от Креспи выступил герцог Орлеанский, то из расположенных амфитеатром трибун для зрителей раздались оживленные рукоплескания, поддержанные и многими депутатами в ту минуту, когда герцог, заметив шедшего позади него депутата того же округа из духовного сана, заставлял его пройти вперед, не уступая, пока шарообразный патер действительно не прошел прежде него. Тем временем стала заполняться и скамья министров. Министры появились в богатых, золотом расшитых мундирах, и только один из них был в простом гражданском костюме и держался так просто, как будто здесь предстояло какое-нибудь правительственное дело или салонная беседа, но никак не чрезвычайное торжество. Как только его узнали, со всех сторон, и среди самого собрания, и на трибунах, поднялось радостное движение, разразившееся наконец всеобщими рукоплесканиями. Многозначащая улыбка, скользнувшая по серьезному лицу Неккера, дала понять, что он знал, кому преподносился в эту минуту венец столь большой популярности.

Теперь вошла депутация Прованса, посреди которой возвышался своей прямой, гордой осанкой граф Мирабо, направляясь к назначенному для него месту. Несколько рук тихо шевельнулось в глубине залы, чтобы знаками одобрения приветствовать и его, делавшегося уже известным во Франции и заставлявшего говорить о себе самое необычайное. Мирабо поднял было голову радостнее и увереннее. Ему казалось, что все мечты его юности собираются приветствовать его. Но, начав прислушиваться к этим усиливавшимся голосам, он молча содрогнулся, ибо то были не возгласы одобрения, к нему обращенные, а недоброжелательный шепот, поднявшийся сперва с целью удержать рукоплескания, но угрожавший затем разразиться страшной грозовой тучей над головой Мирабо.

Теперь только сознал Мирабо свою силу. Со скрещенными руками, с могуче поднятой головой он бросил один-единственный взгляд в ту сторону, откуда, казалось ему, сильнее выражалась неприязнь. При внезапно наступившей затем глубокой тишине он с властным, почти грозным достоинством сел на предназначенное для него место.

Вслед за этим появился король с королевой, принцами и принцессами. При его появлении все собрание встало и разразилось громкими, восторженными криками одобрения и радости. И третье сословие по сигналу, данному Мирабо, быстро, с искренним благоговением поднялось, однако же продолжало стоять, не преклоняя колен, как это было еще в последний раз, при созвании государственных чинов Франции, его непременною обязанностью. Сделалось это сегодня без всяких предварительных переговоров; все положение было таково, что, если бы в эту минуту третье сословие упало на колени перед королем, это возбудило бы смех.

Людовик XVI явился в большой королевской горностаевой мантии, в шляпе из перьев, с бантом, сверкавшим большими бриллиантами, застежкой которому служил Питт, со своим далеко сиявшим блеском. Сначала король был тронут и обрадован сделанным ему приемом. Улыбка пробежала по его взволнованному лицу. Но когда все кругом умолкло, стало неподвижно и король увидал прямо перед собой серьезные, почти строгие лица депутатов общин, он смешался и, казалось, даже задрожал.

Мирабо заметил это и, указывая на столь великолепно сиявшего в коронных бриллиантах короля, сказал голосом, едва расслышанным даже его соседом: «Вот жертва!», присутствовавший на заседании сообщает о выражении Мирабо как очевидец.

Соседом его был Барнав, молодой землевладелец, посланный в собрание от Дофинэ; в его манерах замечалась крайняя резкость; в особенности с появлением двора возбуждение его выразилось во враждебном блеске глаз.

Барнав возразил:

– До сих пор жертвой был народ, но он не мог при этом так великолепно одеваться. Жертва в горностае будет, конечно, угоднее Богу, чем жертва в рабском кафтане! Тем проще зато одета королева. Едва ли когда видели ее в таком скромном, без всякого украшения наряде. Но и она должна будет украситься, граф Мирабо, когда наступит день коронованной жертвы. Смотрите, Мария-Антуанетта бледна, как смерть, она дрожит!

– В этом скромном простом наряде она прекраснее, чем когда-либо! – сказал ему тихо Мирабо, погружаясь в созерцание королевы, сидевшей на кресле рядом с троном, и оттого ниже короля.

Король, сняв шляпу с перьями, начал свою твердо заученную для открытия собрания государственных чинов речь. Голос его звучал громче и чище, чем обыкновенно, когда он бывал взволнован. Простая безыскусная манера короля, и теперь его не покинувшая, должна была бы склонить всякого непредубежденного слушателя в свою пользу. Однако же собрание казалось скорее раздраженным, чем успокоенным, когда главным пунктом своей речи король тотчас же сделал государственный долг и финансовый вопрос и, казалось, ни на что иное, как на заживление этих открытых финансовых ран государства, не требовал содействия народных представителей. При этом он назвал себя первым другом своего народа и говорил о своей великой любви к Франции.