Тогда ты молчал - Криста фон Бернут

— Как прошел полет? — спросил полицейский, разворачиваясь на маленькой посадочной площадке и направляя машину к низкому, слабо освещенному зданию.

— Хорошо, — сказал Бергхаммер и прокашлялся. — Довольно спокойно.

А ведь еще пять минут назад он был бледен как мел и попросил у пилота гигиенический пакет. Если у мужчин и было качество, которому завидовала Мона, то это их забывчивости в отношении собственных слабостей. Полицейский затормозил перед зданием и попросил Бергхаммера пройти с ним.

— Чистая формальность, — сказал он. — Мне нужно, чтобы вы расписались за использование вертолета.

Бергхаммер, тихо постанывая, выбрался из автомобиля, Мона и Фишер остались в машине одни. Проходили минуты, но никто из них не сказал ни слова. В конце концов Мона вышла из машины и облокотилась на открытую переднюю дверь. Она зажгла сигарету и курила ее медленно, с наслаждением. Потрясающий момент! Мона знала, что ожидает ее в последующие часы: много суеты, страшный вид трупа, обыск помещения, разрешение на который ее коллегам из Марбурга пришлось в срочном порядке получать у судьи, и ни минуты сна в течение всей ночи. Но это мгновение покоя у нее не мог отнять никто: оно принадлежало только ей, и это было замечательно.

Пятница, 25.07, 0 часов 43 минуты

Пару минут спустя вернулись Бергхаммер и полицейский. Мона опять села в машину. Она увидела, что Фишер, открыв окно со своей стороны, выпускал дым сигареты в прохладный ночной воздух. Наверное, он тоже хотел выйти из машины, но отказался от этой затеи, чтобы не повторять то, что до него первой сделала Мона. «Наше сосуществование происходит по правилам, установленным еще в песочнице, потом они никогда не меняются», — сказал как-то Бергхаммер, возможно, кого-то цитируя. И добавил: «Не имеет смысла ни расстраиваться из-за этого, ни даже смеяться над этим. Просто это есть, как оно есть, и все». Если верить этим правилам, Мона одержала маленькую победу, потому что ей первой пришла в голову мысль выйти из машины, из-за чего Фишер вынужден был оставаться в ней. А маленькие победы постепенно складываются в выигранную битву.

Пятница, 25.07, 0 часов 56 минут

Мона была воспитана в католическом духе, насколько в ее случае можно было говорить о воспитании (понятие «духовная пытка» было бы более точным). Ее мать была кем угодно, только не добропорядочной верующей и истовой посетительницей церкви, но в некоторые моменты своей болезни она рыдала от страха перед адским огнем, которым Бог мог наказать ее за грехи. От нее Мона унаследовала неискоренимый страх перед суевериями и магическими ритуалами, но в этом она обычно не признавалась даже сама себе. Тем не менее, она была уверена, что место, ставшее местом убийства, теряло свою невинность навсегда. Оно осквернялось самым тяжким преступлением, которое только могли совершить люди.

Естественно, Мона никому и никогда не сказала бы об этом убеждении, а своим коллегам — и подавно. Ко она ничего не могла с собой поделать, и каждый раз ей приходилось преодолевать себя, свой страх, чтобы идти туда и смотреть на жуткую картину убийства.

Поселок блочных жилых домов, где проживала Хельга Кайзер, — пока была жива — казался ярко освещенным островом в море темноты. Везде были установлены прожектора, в общей сложности шесть машин с прожекторами блокировали улицу, вся прилегающая к дому Хельги Кайзер территория была закрыта для проезда, транспорт отправляли в объезд. Хотя было уже почти полвторого, казалось, что все соседи не спали. Перед красно-белой лентой, обозначавшей границу оцепления, толпились не меньше тридцати человек, некоторые из них были в пижамах и халатах. Телевидение и пресса тоже были здесь. Мона увидела съемочную группу и нескольких фотографов.

Мона, Бергхаммер и Фишер в сопровождении водителя подошли к одному из полицейских из следственной группы, высокому толстому мужчине, представившемуся как КОК[27] Ферхабер. Тот с видимым неудовольствием прервал интервью с журналистом из местной прессы. Журналист, казалось, знал какие-то важные подробности, потому что он тут же уцепился за Мону.

— Правда ли, что вы допрашивали эту женщину непосредственно перед тем, как произошло убийство?

— Нет, — ответила Мона.

— Правда ли…

— Нет. Я имею в виду, что мы можем переговорить потом. Не сейчас.

— Оставьте нашу коллегу в покое, — недовольным голосом вмешался Ферхабер, не столько для того, чтобы помочь Моне, сколько потому, что рассердился, вдруг оказавшись не в центре внимания.

Это было явно видно по нему, словно написано на лбу жирными буквами. Мона на какой-то момент закрыла глаза.

— Ну ладно, — сказала она. — Давайте зайдем в дом.

Ферхабер, нахмурив брови, некоторое время смотрел на нее, затем он по-отечески взял Мону за руку, что она с удовольствием бы не допустила, потому что он был ей неприятен. Но она не знала, как поступить, чтобы не выглядеть невежливой. Фишера и Бергхаммера нигде не было видно, наверное, они уже вошли в дом, чтобы спокойно осмотреться, пока она тут отделывалась от этого Ферхабера.

— Специалисты по фиксации следов уже были здесь? — спросила она.

— Естественно. Соседка сообщила нам о том, что случилось, еще в полвосьмого вечера. Здесь уже все практически сделано.

— Хорошо, — сказала Мона.

— Труп, естественно, тоже еще здесь. Специально для вас.

— Что?

— Ну, мы подумали о вас. Что вы должны увидеть труп в том же виде, как его нашли. Иначе ваше присутствие здесь не имеет смысла.

Это что, намек? Если это так, то Мона решила сделать вид, что не поняла его. Все расследование теперь находилось исключительно в компетенции КРУ 1 и особой комиссии, названной ими «Самуэль».

К коллегам из Марбурга дело уже не имело отношения, они теперь могли лишь оказывать помощь, независимо от того, нравилось им это или нет. Когда они дошли до входа в дом, Мона выдернула свою руку из руки Ферхабера и вошла первой.

Труп старухи лежал между коридором и гостиной. Соседка из квартиры напротив, фрау Смольчик, обнаружила ее, потому что убийца не только оставил дверь открытой, но даже засунул книгу между дверью и дверной коробкой. Значит, он хотел, чтобы Хельгу Кайзер обнаружили, и поскорее.

Зачем такая спешка?

Придется спрашивать об этом у Клеменса Керна.

Хельга Кайзер лежала на спине, ее руки были прижаты к телу, ноги раздвинуты. Парик ровно сидел на ее голове, но, в отличие от трупов Самуэля Плессена и Сони Мартинес, она была совсем голой. Мона несколько секунд смотрела на беспомощное, старое, страшно изуродованное тело и внутренне прощалась с Хельгой Кайзер, которую она не смогла защитить. Возможно, пожилая женщина все равно вскоре умерла бы — без одежды, скрывавшей ее тело, было видно, каким нездоровым и исхудавшим оно было, — но это совсем не утешало. Задачей Моны было не допустить этого убийства, а она с ней не справилась. Слишком просто обвинять во всем Бергхаммера, который против воли Моны переключился на ложного подозреваемого. Правда заключалась в том, что Мона при допросе Хельги Кайзер спасовала. Пожилая женщина что-то знала, но ничего не сказала, потому что Мона спрашивала ее не так, как следовало. Недостаточно чутко. Недостаточно настойчиво. Может быть, и недостаточно требовательно.