Тогда ты молчал - Криста фон Бернут

1980 год

Это был мальчик с густыми вьющимися белыми волосами и карими глазами, всем окружающим поначалу он казался очень милым, несмотря на легкую хромоту.

Всем, кроме его матери, которая еще до катастрофы предчувствовала что-то, хотя и не хотела задумываться над этим. Для того чтобы угодить ей, ему приходилось притворяться, поскольку он хотел иметь хотя бы одного союзника.

Конечно, его мать была далеко не союзником. Она не выдавала его всему миру только потому, что сама боялась опозориться. Именно поэтому она собиралась молчать и дальше, до тех пор пока он будет соблюдать их неписаный договор, состоящий из одной-единственной фразы: «Не дай Бог, если кто-то что-то заметит».

Его мать и отец были врачами и часто работали по выходным. Сестра, намного старше его, не собиралась тратить свое редко выпадающее свободное время, присматривая за ним. И, таким образом, он в эти волшебные дни оставался совсем один в своем собственном мире, который сам же и создавал, — из кусочков, как мозаику. Когда-нибудь этот мир станет таким же совершенным, как трехмерная картина, когда-нибудь он заполыхает мрачными манящими красками. Когда-нибудь он сможет путешествовать по этому миру, словно по реальному, только в миллион раз быстрее. Он знал (правда, неизвестно откуда), что предназначен для того, чтобы создать нечто небывалое. Иногда он сам пугался своего предназначения, величие которого еще не угадывалось во мраке будущего, но затем, когда он в точности совершал то, что запланировал, его снова охватывало чувство удовлетворения.

Он лишь приступил к выполнению своей миссии — ему исполнилось только восемь лет. Начал он со вскрытия пауков и мух, он тщательно отрывал им крылья и ноги, чтобы потом пристально изучать их беззащитные тела. Чувства, которые он при этом испытывал, были всепоглощающими и неописуемыми, но мальчик не находил в этом полного удовлетворения. Паук-ткач, например, без своих длинных худых ног состоял лишь из головы и совершенно неинтересного тела. А поскольку и то, и другое было очень маленьким, он не мог невооруженным глазом уловить его конвульсии — определить, когда и как паук окончательно умирал. И тогда мальчику захотелось, чтобы у него была лупа и можно было бы в подробностях наблюдать за процессом умирания. Своим родителям он объяснил, что учительница потребовала принести лупу для школьных занятий. Они ему не поверили, к тому же выяснилось, что увеличительных стекол сейчас нет в продаже во всей стране. Но мальчик продолжал настаивать, и в конце концов он получил от бабушки то, что желал, пусть даже и с условием — обязательно написать ей благодарственное письмо.

Это был его восьмой день рождения, и лупа оказалась первым подарком из тех, что он распаковывал. Радость его была огромной и выразилась в том, что его всегда необычно холодные глаза на короткое время засияли. На остальные подарки мальчик даже не обратил внимания. Расстроенные родители только обменялись взглядами, когда он прижал к лицу вожделенную лупу — старую, слегка поцарапанную, принадлежавшую, если верить сопроводительному письму бабушки, еще его неродному деду. Изогнутое стекло приятно холодило лоб. После совместного завтрака мальчик улизнул в сад. Было холодное дождливое июньское утро. Совсем не подходящий день для гуляния на улице.

Мать выследила его, когда он, полностью поглощенный своим занятием, сидел на корточках на каменных ступенях, ведущих в небольшой, заросший бурьяном павильон, куда никто никогда не наведывался. Моросил дождь, когда она медленно приблизилась к нему, у нее под ложечкой возникло какое-то странное ощущение, все чаще появлявшееся в последнее время, как только она начинала думать о сыне. Медленно-медленно мать подошла поближе и очутилась сзади него. Сын не замечал ее. На его сером шерстяном пуловере, словно алмазы, блестели мельчайшие капельки дождя, от влаги его волосы потемнели и слиплись в сосульки. Она наклонилась над его узкой согнутой спиной. Затем она судорожно вздохнула. Перед мальчиком на мокрой от дождя ступеньке лежали две половинки огромного рогатого жука-оленя, тщательно разрезанного вдоль, а рядом — маленький острый кухонный нож. Мальчик взял половинку жука за рог (ножки жука еще еле заметно шевелились) и стал внимательно рассматривать его через лупу. Его дыхание стало прерывистым и напряженным, как будто мальчик выполнял тяжелую физическую работу.

Это было самым отвратительным — его отрывистое, со стоном, дыхание. Казалось, что даже воздух вокруг него превратился в пар. Она могла бы поклясться, что тело сына стало горячим, словно его лихорадило, но она была просто не в состоянии прикоснуться к нему.

Она импульсивно подняла руку, чтобы дать ему пощечину, как привыкла делать всегда, решая какую-нибудь проблему. Но что-то удержало ее. Наверное, страх. Она попятилась назад, в высокую мокрую траву. Мысли странно метались в ее голове, и в то же время они словно застыли. Ей хотелось ударить его за этот ужасный отвратительный поступок…

Почему же она этого не сделала? Почему она убежала?

Мать попыталась успокоиться.

Наверное, это делают все дети. Разве она сама не убивала и не расчленяла насекомых?

Да, конечно. Но у нее это было по-другому. Не так, не с такой молчаливой целенаправленной одержимостью.

Когда мальчика уже не было видно, она бросилась бежать. Не в дом, а, несмотря на холод и дождь, прочь из сада, по незаасфальтированной улице, мимо участков соседей, пока не наткнулась на единственное в поселке кафе. Оно называлось «У поворота», потому что улица здесь резко изгибалась. Она чувствовала себя неважно, это вполне могло быть причиной столь раннего визита. Она попыталась открыть дверь, но вспомнила, что в воскресенье с утра «У поворота» обычно еще закрыто.

Нигде ни грамма шнапса, нигде. Ее муж был против употребления спиртного с утра, поэтому она даже не могла воспользоваться домашним баром. Она медленно поплелась домой, ей не хотелось туда идти, но просто не было другого места, куда бы она могла деться. Никто не хотел находиться здесь. Ни она, ни ее муж, ни дети, ни соседи — никто. Но поселок, в котором они жили, располагался у лагуны, поэтому казалось, что он имел только один вход и ни одного выхода. Так она иногда думала, хотя, конечно, знала, что это полный абсурд (в конце концов, ведь никто ей не мешал каждое утро совершенно спокойно выезжать из этого поселка на работу, в клинику соседнего районного центра).

Только вход, выхода нет. Тот, кого заносило сюда, уже никогда отсюда не выбирался. Она так никогда и не смогла избавиться от этого ощущения.

С того «дня икс» она не спускала глаз с сына, а он — с нее. В принципе, она ничего не предпринимала, даже не устроила ему полагающуюся порку, но он все же знал о том, что произошло. У него был настоящий дар распознавать настроение человека до того, как об этом начинали говорить. Даже в том случае, если об этом не говорили никогда. Иногда он боялся сам себя. Он не был нормальным мальчиком. Ему казалось, что в нем живет еще какая-то личность, не зависящая от первой. Его задачей было кормить эту невидимую тень — он не смог бы объяснить это иначе, если бы его об этом спросили.