У подножия необъятного мира - Владимир Шапко

Вообще играл он необычно. Странно даже на первый взгляд. Он как-то постоянно и добросовестно перепахивал всё поле. Причём без мяча. Вдоль и поперёк. Зигзагами. Кругами шёл. Он в движении был всё время. Он высоко подкидывал мощные коленки и очень ритмично работал назад локтями. Будто он локомотив. Он словно запугивал противника… «И что за придурок?» – удивлённо поглядывали на него игроки другой команды, неуверенно и осторожно маракуя с мячом. Это – когда не знали всей хитрости и коварства Лыски-Кельмана, это – когда впервые видели на поле Лыску-Кельмана.

И мяч находил в конце концов его трудолюбивый «кельман». С силой о него ударившись, летел точно в угол ворот. И вратарь за ним только взглядом успевал метнуться. А Лыска-Кельман – опять локомотив. И попыхивает себе под рёв трибун к центру поля. И последние лучики закатного солнца от мощной лысины его, смеясь, отскакивают: вот вам и Лыска-Кельман! Вот вам и полудурок!

Но подлинным героем каждого матча становился конечно же Пантелеев. Понтя. Вратарь. Вратаря сравнить бы с кошкой, с рысью. С пантерой. Имея ввиду их неимовернейшую прыгучесть, цепкость, хватку. Но – нет. Этот – длинный, тощий, в вислых трусах и лопатистых перчатках – походил на пса, вконец оголодавшего. На всё готового пса. Оскаленно пёс прыгает за мячами, заглатывает на лету. «Жевать», как говорится, некогда. Казалось, все футбольные мячи мира не насытят его! Это такой он перед игрой. Когда игроки демонстрируют болельщикам сокрушительные удары, а он, Понтя – жадные заглоты мячей. На самой игре, едва только мячу легкомысленно перекатиться на половину поля понтиевской команды – Понтя сразу начинал ходить в воротах и… рычать. Да – ходит и рычит злобно. Как на привязи он, на цепи. Наярясь как следует, срывался. Голодными вытянутыми прыжками кидал себя навстречу легкомысленному футболисту соперников. Рвал мяч прямо с его ног. И всё это – метров за тридцать от своих ворот. Нервный судья тут же бежал к одиннадцатиметровой отметке. Отряхиваясь от кричащих, хватающих его игроков, свистел, протезно взмахивал рукой. Будто аварийный семафор… Ну что ж тут? Пенальти. Стадион бурлит. И замирает. Не дышит. Понтя ходит в воротах, рычит. На установленный мяч – никакого внимания. Удар! Прыжок. Нет мяча. Где мяч? Мяч у Понти! Трибуны в рёв, в свист, в топот. Восьмиклинки до неба, прыжки. А футболист, который бил, идёт к своим и руки разводит: сами видели – непробиваем!

Длиннотрусые и озабоченные, как бобики, собратья бежали к исходной позиции. Да-а, Понтя. Как с ним бороться? Какие подбирать ключи?

Случалось, правду сказать, что мяч… влетал всё же в ворота Понти. И влетал-то как-то очень уж несерьёзно. Глупо. Не по правилам будто. У ворот – толкотня, свалка, а он, мяч, вдруг ставший каким-то не поддающимся никому, подпрыгивает высоко над всеми, а все за ним как дураки сигают, дотянуться пытаются, на калган зацепить. Но он не даётся и норовит из-за чьей-то головы в ворота впасть. Ударившись о спину чью-то, об затылок… И впадал-таки. Дуром, можно сказать. От кого и залетал – неизвестно. Свои ли постарались, чужой ли кто…

Понтя стоял какое-то время, ничего не понимал. И вдруг начинал бить себя чёрным кожаным кулаком. По темени, по темени. Приседая, корчась. Прямо сквозь кепку. Стадион холодел. Многие начинали испуганно кричать, чтоб остановил он, прекратил такое надругательство над своей головой. Как тощий выстрел, вздёргивался над всеми пространщик Семёнов: «Не смей бить себя! Не имеешь права! Ты на учёте!» (Где? В милиции? В дурдоме?) Однако сгорал мгновенно, даже следочка над морем голов от него не оставалось.

К Понте подходили длиннотрусые собратья, останавливали его чёрный кулак. Полностью убитого, сумеречного, подводили к боковой штанге. Прислоняли. Из сети вынимали коварнейший мяч и под мучительную и глубокую маету всего стадиона понуро катили его к центру поля.

Однако уже через несколько минут Понтя снова начинал ходить и рычать. Ещё минута – и он кишкасто кидает себя навстречу подвигу. И рвёт мяч прямо с испуганных, отскакивающих ног футболиста. Опять бежит, свистит судья. Резкие, протезовые взмахи руки на одиннадцатиметровой отметке. Удар! И – точно вытянутый, голодный прыжок собачьего желудка. Заглот – и нет мяча! И рёв! И ор! И победные восьмиклинки до неба! По-о-о-о-о-о-о-о-о-онтя-я! К-круши-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и! Ур-ра-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а!!!

Насмотревшись в воскресенье взрослого футбола, прямо с понедельника ребятня начинала свой футбол. Детский. До самого что ни на есть победного. Играли возле Поганки на поле из-под утренних коров. Но начинали матч вечером, когда жару сваливало за Ульгу и она держалась долго на краю земли. Подобно красному обширному ожогу.

Прежде чем начать игру, каждый раз сначала чинили мяч. Или – Футбол, как его, навеки обожествив, называли. (Когда он был куплен в культмаге, куплен после долгой честной складчины, когда он, остро пахнущий новой кожей, поскрипывающий, жёлто лучился в трепетных ладонях Дыни – архаровцы, теснясь, приплясывали вокруг него, будто ламы Тибета вокруг своего пузатого золотого божка.) «Футбол» давно протёрся до белизны, до тонкости бычьего пузыря, но всё равно он – Футбол. Настоящий, мужской, солидный.

Чинил всегда Шаток: у него и сапожная игла, и шильце, и нитки суровые, навощённые варом. Серьёзный, сосредоточенный – прямо Нечипоренко-сапожник с базара, – он протыкал шильцем смятую опалость кожи и длинно, вверх тащил начернённую нить. Потом вставляли камеру. Дыня дул. До посинения. До дрожи. Казалось, что не только Дыня синий, но и Футбол. Дыне зажимали уши. Чтоб воздух зря не утекал. Когда начинало и снизу постреливать – со смехом отбирали Футбол. Заталкивали трубку камеры под кожу, зашнуровывали скорей шнуровкой. Дыня ходил, покачивался, излучал себе большие красные круги, из которых заглатывал разинутым ртом тысячи лёгких красных мурашей. Он, Гера Дыня, капитан команды. Лыска-Кельман, можно сказать. Тем более что и «кельман» у него соответствует, и с правой бьёт неплохо.

Делились на две команды. Получалось человек по пять. Мало. Тогда до кучи подбивались радостной пузатой мелочью, типа Валерки Мухи, благо вокруг её всегда хватало – и игра начиналась. Играли без судьи, с долгими спорами, нытьём. С доказываниями, с натыркой друг на друга. Бегали от одних ворот до других. Кучно. Воплясто. Играли босиком. Смазывали, веером расшвыривая, коварно замлевшие за день коровьи лепёхи. До крови, до подпрыгивания, до баюканья своей ноги подковывались о кочки… Но – до полного победного. Умирал матч только с полнейшей темнотой, в которой тонул счёт: то ли 25: 24, то ли 35: 57? Ну да завтра продолжим!

Шаток где-то раздобыл фэзэошный ботинок. Один. Левый. Стал надевать на игру. Под колено подвязывал предупредительную чёрную тряпку: левая – смертельная. Однако играть было неудобно – Шатка как-то инвалидно кидало за пудовым ботинком. Он часто не поспевал к мячу или просто мазал. И особенно досада брала, когда видел, как по полю гоняет, свиристит, подпрыгивает Павлики. Лёгкий, босой. Кто подпрыгивает-катится? Павлики или Футбол? Или вместе они? В сумерках порой и не разберёшь. Иногда и подцепишь фэзэухой. Вместо Футбола. «Ну ты, чё куёшься?! Костыль на ФЗО!» Чего ж тут? Извиниться только со стыдом да дальше за улетающей оравой подкандыбывать. Скинуть бы этот чёртов ботинок! Так смертельность левой сразу пропадает. Хорошо Зеляю вон. Генке. В бутсах, гад. А тут…