Аргентина. Крабат - Андрей Валентинов

— Вы о чем, Роберт?

Пилот взглянул удивленно:

— О чемоданах. Ваших, Марек. Надо прикинуть, хватит ли места в самолете. У меня груз, не слишком много, но все-таки. И еще пассажиры. Я обещал вас отсюда вывезти, не забыли? Самое время, поверьте.

Марек Шадов поверил. Он бы и сам с большим удовольствием убрался подальше от всех здешних красот, но…

— Не могу, Роберт. Жду супругу, должна подъехать со дня на день.

— Предупредите, пошлите телеграмму, — пилот бросил недокуренную сигарету в снег, затоптал ботинком. — Вы что, газеты не читаете? Сегодня в Берн пожаловал сам Йозеф Геббельс, собственной колченогой персоной.

Марек смутился. Газеты он и вправду читал далеко не каждый день. Новости ему пересказывала Герда. Про колченогого и в самом деле что-то было. Какие-то переговоры по урегулированию…

— Ну, приехал. И что?

— Na politzanjatie by vas, tovarishh Shadov!

Роберт-пилот даже головой покачал:

— Какие вы тут все в Европе аполитичные! А потом еще удивляетесь, откуда Гитлеры берутся! Колченогий приехал, чтобы подписать декларацию об особом статусе немецких кантонов Швейцарии, естественно, при полном сохранении суверенитета, нерушимости границ и прочего подобного. Но даже если это вам не интересно, Марек… Из Берна Геббельс едет прямо сюда, в «Des Alpes». Оценили?

Марек хотел спросить зачем, но вовремя прикусил язык. И в самом деле, пора na politzanjatie. «Эскадрилья прикрытия „Эйгер“» уже на полпути к скальному гребню. «Свободен путь для наших батальонов, свободен путь для штурмовых колонн!..» Кто первый поздравит покорителей Норванда, если не министр пропаганды?

— Нам с Гердой придется остаться, Роберт. Если бы вы могли подождать еще дня два…

Пилот шагнул ближе, поглядел прямо в глаза.

— Попросите мое начальство. А лучше сразу — Кремль. Приказ на эвакуацию пришел прямо оттуда. Дело не только в колченогом, Марек. В Европе назревает что-то серьезное, хуже войны в Чехословакии. Я сделал что мог, выполнил все приказы. Осталось одно — спасти вас и вашу дочь. Мы своих не бросаем, tovarishh Shadov.

— Спасибо…

Белый снег потемнел, скалы подернулись сизой дымкой. Солнце исчезло, скрывшись в густом облачном месиве. И сразу же тугой упругой перчаткой ударил холод.

Вечер наступил слишком рано.

8

— Предупреждали тебя, между прочим. Не умеет человек летать. Не дано! Что на этот раз ушиб?

В каменном голосе Огра-людоеда то ли сочувствие, то ли злорадство, не разберешь. Хинтерштойсер и не пытался. Встав на ноги, вытер кровь с лица, выплюнул изо рта соленую горечь и отбросил подальше бесполезную веревку.

Больно!

Обратный траверс — четвертая попытка. Четыре раза маятник взлетал над холодным скальным «зеркалом». Андреас делал что мог, работал на пределе сил, за пределом, без сил… Не вышло!

Болело все: старый ушиб на боку, новый — плечо и локоть, разбитая в кровь скула. Камень отталкивал человека прочь, бил, резал, кусал.

— Умный в гору не пойдет, — подвел итог голос-людоед. — Знаешь, не так и глупо звучит.

Андреас помотал головой, прогоняя наваждение и слабость, прикинув, как в следующий раз взлететь половчее. Оттолкнуться раз, оттолкнуться два…

— Хватит на сегодня, — негромко проговорил Курц. — Уже темнеет. Завтра с утра сам попробую. Иди сюда, лечить тебя будем.

Хинтерштойсер хотел возразить, но понял, что друг Тони прав. Силы ушли, и день ушел. Остались холодные скалы, неприступный замок, снежная вершина в туманной дымке. А еще — боль.

Курц достал аптечку, помог снять куртку. Холод, словно того и ожидая, вцепился в тело. Андреас героически превозмог и лишь зажмурился, когда йод коснулся кожи.

— Итальянцы — как?

Спросил шепотом, но Курц ответил в полный голос:

— Да все в порядке. Джакомо ужин приготовил.

Хинтерштойсер от удивления даже открыл глаза, но тут же все понял. Оба, полиглот и рыжий, были рядом. Джакомо стоял, Чезаре честно пытался держаться на ногах, цепляясь за каменный выступ. Поверх окровавленной повязки кое-как пристроилась вязаная шапочка с помпоном.

— A proposito di unguento, — непривычно тихо, осенней пчелой, прогудел рыжий. — Pomata raccontare! Molto, molto buono!

Джакомо кивнул:

— Да, конечно… Ребята, у нас есть отличная мазь от ушибов. Два часа — и все, как рукой. Сейчас принесу.

Андреас прикинул, что придется снимать свитер вместе с рубашкой, заранее вздрогнул.

— Неси!

* * *

Все было бессмысленно, и Хинтерштойсер это прекрасно понимал. Траверс обратно уже не пройти. Остается искать обход, дюльферять вниз, тычась из стороны в сторону слепыми беспомощными щенками. Бесполезно, склон практически отвесный, не пройти, не зацепиться. Разве что дальним крюком, через Первое Ледовое, но Чезаре нужен врач, и чем скорее, тем лучше. Если (когда!) свалится, далеко не унести.

Вспомнилась смотровая площадка отеля. Каменный парапет, стулья, зонтики. Подзорные трубы. Весь день постояльцы от них, поди, не отлипали, любовались под свежее пиво с солеными сухариками. Репортеры исписывали листок за листком, составляли тексты телеграмм, брокеры принимали ставки, просто любопытствующие охали и ахали, тыча свернутыми газетами в сторону склона. Каждому свое! Suum cuique, если на подзабытой латыни.

Хелена наверняка тоже там, но смотрит не на них, а на «эскадрилью». Ей фильм снимать, хороший фильм. Там будут горы, снег и много крупных планов. Художнику без разницы, кто его натурщик, эсэсовец, «болотный солдат» или покалеченный горный стрелок двадцати трех лет от роду. Но эсэсовцы — они фактурнее, киногеничнее, им каждый кинотеатр в Рейхе будет рад. А ему, дезертиру, даже надпись «The End» не положена. Только нетронутый снег — и пустое небо. Драккар не пристанет к янтарному пирсу.

«Мы как тени — где-то между сном и явью, и строка наша чиста…»

Он честно пытался заставить себя думать о чем-то другом, хотя бы о завтрашнем утре, но стало еще хуже. Когда рассветет, все, даже Курц, будут смотреть на него, Андреаса Хинтерштойсера. Что им сказать? А главное — что сделать?

Тяжелый сон накрыл его вязким влажным одеялом, но Хинтерштойсер все не мог успокоиться, все искал ответ. Не находил, отчаивался. И снова искал.

«…Мы живем от надежды до надежды, как солдаты — от привала до креста…»

9

…И только когда за окном стемнело, и тени на полу сомкнулись густым черным ковром, женщина поняла, чего не достает в ее Замке: напольных часов — с медным маятником, больших, со шкаф размером. Самое им место слева от двери, от дальнего же окна — справа. Негромкое «тик-так!» распугивало бы тишину, а ежечасное гулкое «бом-м-м! бом-м-м!» бодрило бы, не позволяя уснуть. Но часы имелись лишь наручные, на тонком золотом браслете, бесшумные и бесполезные.