Превратности судьбы, или Полная самых фантастических приключений жизнь великолепного Пьера Огюстена Карона де Бомарше - Валерий Есенков

Ему требуется всего несколько дней, чтобы, хотя бы отчасти, упрочить свое положение. Кое-кто все-таки осмеливается предоставить кредит. Он успешно проводит несколько сделок. У него заводится кое-какая наличность. Он уплачивает лесную и поместную подати и снимает арест с Шинонского леса, а возвращение Шинонского леса позволяет надеяться на новый кредит. Таким образом он восстанавливает первичные основания своего бытия и вновь собирает под своей крышей семью, увеличенную внезапно несчастными беглянками из Мадрида.

Прекрасное расположение духа к нему возвращается, поскольку жизнестойкость его поразительна и, кажется, вовсе не имеет границ. После долгой отсидки в темнице Фор л’Эвека и осточертевшего одиночества, которое он, по общительности живого характера, всегда переносит с величайшим трудом, он возвращается в общество, заглядывает в кафе, проводит вечера в гостиных тех немногих друзей, которые ни в каких невзгодах не покидают его. Разумеется, он в центре внимания, всем и каждому любопытно узнать, что он пережил и как воспринял несчастье, способное убить наповал.

Он любит рассказывать и рассказывает вдохновенно, красочно, в лицах. Он повествует и о несносном кавалере Верже, и о промозглых его казематах, и о своем простодушном страже Сантере, и о непостижимом подлеце Гезмане де Тюрне, и о продувной мошеннице, которая облапошивает доверчивых клиентов ее изворотливого супруга, и с особенным блеском о пятнадцати луидорах, так непонятно и глупо зажиленных у него.

Красота его стиля завораживает немногочисленных слушателей, точно они явились в театр, на сцене которого подвизается великолепный артист. Однако истинное удовольствие слушателям доставляет прелюбопытнейшее известие. Этот достохвальный парламент пройдохи Мопу, заменивший прежний парламент, тоже продажный, в действительности не только мелок и пошл, что и невооруженным глазом отлично видать, но и подкупен, притом грязно и грубо подкупен, тогда как прежний парламент, все-таки оказавший сопротивление королю, который беззастенчиво посягал на доходы своих и без того обобранных подданных, продавался хотя бы с достоинством.

Друзья и знакомые с радостью, с зубоскальством, со смехом, шутя и играя, разносят эту приятную новость по всем болтливым гостиным Парижа, и внезапно гостиные потрясает переполох. Все те, кто злорадно и дружно размножает убийственную клевету на сына часовщика, исходят ядом и злобой, поскольку вместе с тайной всех этих советников, с бору да с сосенки набранных великолепным Мопу, разоблачается тайна их собственных успехов, возвышений, привилегий и пенсий, без которых у них не наберется ни энергии, ни ума, чтобы прожить даже несколько дней. Напротив, все те, кто чего-нибудь добился энергией и умом, кто в битве жизни не утратил честь и достоинство человека, ликуют так громко и весело, точно они уже одержали полную и окончательную победу над царюющим злом. Какой-то счастливый остряк подбрасывает алчущей публике каламбур:

– Луи Пятнадцатый прикончил старый парламент, новый парламент прикончат пятнадцать луи.

Каламбур внезапно становится лозунгом дня. Из уст в уста летят эти несколько слов о короле Луи Пятнадцатом и о нескольких монетах стоимостью в пятнадцать луи, точно в них заключается бог весть какая мудрость веков. Каламбур передают со смехом, с блеском в глазах. Не совершив ничего примечательного, проиграв жалким образом этот процесс, причем процесс, который касается только лично до него самого и до его состояния, Пьер Огюстен вдруг становится чуть не героем для этих возбужденных людей, не признаваемых кичливым королевским режимом, ущемленных, подчас и просто лишенных важнейших человеческих прав. Он вдруг становится нарасхват. В его честь даются обеды и ужины, Ему оказывает честь прославленный адвокат Ги Тарже, отказавшийся, ради сбережения чести, несмотря на убытки, вести дела в новом парламенте. Ги Тарже нарочно ради него устраивает званый ужин и во время него лично мирит его с буйным де Шоном, наделавшим ему столько бед.

Собственно, эта ликующая сторона не принимает никаких действий против парламента, который продажен. Она только тешится. Она ограничивается одним ликованием. Зато противная сторона разоблаченная в преступлении против совести и закона застигнутая оглаской врасплох не только огрызается злобой но и спешит убрать виновника торжества точно это мероприятие явным образом запоздалое может что-нибудь изменить.

Бессмысленная, ненужная, наверняка запоздалая глупость преследования все-таки совершатся. Самым же бессмысленным и ненужным оказывается именно, что преследование начинает сам советник парламента Гезман де Тюрн, видимо, добравшийся наконец до правды о запропастившихся пятнадцати луидорах, которые так некстати промотала его красивая молодая жена. Конечно, проще всего было бы эти несчастные луидоры возвратить их владельцу, однако запоздалый возврат не может не означать, что взятка была принята. Столь необдуманный шаг неминуемо раздражит почтенную публику, разожжет ещё жарче и без того жаркое злословия и торжества оппозиции и может дать юридический материал для преследования по закону самого господина советника.

Поразмыслив над вариантами, господин советник наседает на и без того запуганного книгопродавца Леже. Человек беззащитный и слабый, книгопродавец Леже дает письменно показание, которое свидетельствует о том, что некий друг мсье де Бомарше действительно вручил ему часы и сто луидоров и что он, книгопродавец Леже, действительно имел слабость предложить то и другое мадам Гезман де Тюрн, чтобы этой суммой подкупить её мужа. Далее происшествие извращается самым неожиданным образом: оказывается, мадам Гезман де Тюрн, женщина бескорыстная и святая, отвергла столь мерзкое предложение, естественно, с возмущением и даже с невообразимым достоинством.

Имея в портфеле такой документ, уверенный в том, что он и в самом деле держит министров в руках, Гезман де Тюрн является к герцогу де Лаврильеру, министру двора, и не столько просит, сколько, по глупости, требует выдать новый ордер на новый арест этого бесстыдного клеветника Бомарше. То ли оскорбленный неуместным тоном просителя, то ли потерявший интерес к этому, на его взгляд, ничтожному делу, герцог де Лаврильер указывает гневливому господину советнику, где находится выход из его кабинета.

Это предостережение, однако господин советник, жалкий раб самомнения и тщеславия, не внемлет ему. Нисколько не обескураженный внезапным отказом, убежденный, что в его положении ему дозволено решительно всё, Гезман де Тюрн адресуется к префекту парижской полиции, ведь к его скромной персоне Мопу привлекла именно эта наклонность никогда не считаться ни с буквой, ни с духом законов, а всегда изворачивать правосудие исключительно к выгоде и на пользу лично себе. Однако Антуан де Сартин и вовсе не желает слушать его. Гезмана де Тюрна не останавливает и этот грубый отказ. Он обращается к одному из высших сановников королевства, имя которого не пожелали назвать ни сам господин советник, ни впоследствии Пьер Огюстен.

До Пьера Огюстена слух о новом прошении доходит в мгновение ока. Он, в свою очередь, обращается к тому же вельможе с красноречивым посланием:

«Мсье, в связи с жалобами, которые, по слухам, выдвигает против меня мсье Гезман, советник парламента, утверждая, что я пытался подкупом склонить его к названным действиям, соблазнив мадам Гезман предложением денег, якобы ею отвергнутых, я заявляю, что подобное изложение событий, от кого бы ни исходило оно, не соответствует истине. Я заявляю, что отнюдь не пытался повлиять подкупом на справедливое решение Гезмана, чтобы выиграть процесс, который, как я был убежден, не может не решиться в мою пользу, если только не будет допущено судебной ошибки или несправедливости. Относительно денег, предложенных мною и якобы отвергнутых мадам Гезман: если это просто слух, который дошел до него, мсье Гезман не может знать, подтверждаю ли я его. Думается, человеку, который обязан по своему положению судить других в соответствии с установленными формами, не стоило бы столь легковерно возводить на меня напраслину, тем более против меня настраивать власти. Если же он считает, что ему есть на что жаловаться, он обязан обвинить меня перед судом. Мне нечего бояться обнаружения какого-либо из моих поступков. Я заявляю о своем уважении к судьям, которых назначил король. Однако сегодня мсье Гезман мне не судья. Он, как говорят, выступает против меня в качестве истца. В этой тяжбе он равен всем прочим гражданам. Я, надеюсь, суд проявит, принимая решение, непредвзятость. Я не намерен ни на кого нападать. Я заявляю, однако, что буду открыто защищаться, по какому бы поводу меня не провоцировали, соблюдая при этом умеренность, скромность и почтение, которое считаю себя обязанным питать ко всем…»