Второй том «Мертвых душ». Замыслы и домыслы - Екатерина Евгеньевна Дмитриева

французскую социальную мысль, органично уживаться в собственных утопических построениях Гоголя? Тем более что религиозная утопия преображения человеческих душ и создания Царства Божьего, пронизывающая и «Выбранные места из переписки с друзьями», и второй том «Мертвых душ», представляется у Гоголя глубоко выстраданной.

По всей видимости, некий диссонанс наметился уже в «Выбранных местах». Как писал В. В. Зеньковский, разнородность существующего строя и христианства Гоголь глубоко прочувствовал в теме «жажды обогащения»:

Как же возможно, при наличии этого могучего, вечно действующего устремления к богатству создать Христово братство среди людей – да еще в пределах неправедного социального строя? Мысль Гоголя усиленно работала над этим вопросом, и он создал своеобразную утопию о новом пути хозяйствования, о новой форме экономической активности[791].

Вся взрывоопасность этой двойной утопии обнаружилась, однако, не в тексте «Выбранных мест из переписки с друзьями», но именно во втором томе «Мертвых душ», будучи перенесенной в пространство реальной жизни и практических отношений между людьми. Смыкание религиозной утопии с утопией хозяйственной подсказало абрис фигуры Костанжогло (Скудронжогло) с его установкой на «праведное хозяйство». А идеал христианина – богатого хозяина, помимо Констанжогло, породил еще и образ Муразова. Но, воплотившись, эта утопия, подобно Гетеву гомункулусу, тут же и разбилась – о ту «таинственную силу зла» (Зеньковский), что присутствует в жизни людей и в их социальном бытии. Ведь если – на примере Костанжогло (Скудронжогло) – Гоголю и удалось показать возможность «праведного хозяйства», то заставить других героев усвоить духовную установку Костанжогло оказалось невозможно, и сам же Гоголь изобразил рядом с Констанжогло других помещиков, которые категорически отвергают задачу «„служения“ Богу через хозяйствование»[792].

Также и в рассказе о хозяйничанье Тентетникова в первой главе – словно в опровержение собственной утопии – Гоголь показывает невозможность гармонии между барином и мужиком, словно предваряя тем самым и «Утро помещика» Л. Толстого, и другие позднейшие тексты русской литературы[793].

Очевидно, что Гоголь, как и некоторые из его друзей-славянофилов, в конечном счете делает свой выбор в пользу не абстрактной схемы, но жизни. Подобно тому, как И. Аксаков в одном из своих стихотворений описывает невозможность построить совершенный храм (всякий раз обнаруживается ошибка, заставляющая все начинать заново), так и Гоголь, помещая свою утопию в пространство живой жизни, сам же и перечеркивает свой утопический проект. Не исключено, что этим объясняется и изумлявшая многих эволюция Чичикова во втором томе: герой, казалось бы предназначенный для перерождения (и недаром ведь герменевтика второго тома устойчиво проецировала этот том на «Чистилище» Данте), в продолжении поэмы оказывается еще греховнее, чем был в первой ее части (теперь он уже подделывает завещание и обманывает судопроизводство, что есть преступление значительно более серьезное, чем скупка мертвых душ). А в результате – мифопоэтический и сотериологический замысел Гоголя так мало соответствует тому, о чем он реально писал во втором томе[794].

Обратим внимание на еще один аспект глобального разрушения Гоголем жанра утопии, элементы которой он так охотно воспроизводит в тексте своей поэмы. На самом деле от традиционного жанра утопии Гоголь все же дистанцируется, направляя свой утопический пафос не на прошлое (классический вариант утопий), не на будущее (мифология немецких романтиков), но на настоящее.

Все позабыли, что пути и дороги к этому светлому будущему сокрыты именно в этом темном и запутанном настоящем, которого никто не хочет узнавать, —

пишет он в одном из четырех писем «Выбранных мест из переписки с друзьями»[795].

И в данной направленности на настоящее кроется глубинная черта Гоголя и как художника, и как мыслителя-утописта (не случайно, по наблюдению Г. А. Гуковского, даже и в «Тарасе Бульбе», в описании Сечи, помещенная в неопределенное прошлое утопия направлена на самом деле на современность, и «запорожцы прошлого <…> милы ему (Гоголю. – Е. Д.) потому, что они надобны и потребны в настоящем»[796]). Потому-то мы и можем видеть в следовании Гоголя правде жизни, вступающем в конфликт с созиданием социально-нравственной утопии[797], не неизбежный для реалиста главный закон творчества, но саморазрушение утопической мысли как таковой. Потребность реализации утопии «здесь» и «сейчас», во времени настоящем, переводит ее в метафизическое никуда, то, что Г. В. Флоровский определял как «аскетическое вхождение внутрь себя». И прав, по-видимому, был Н. С. Тихонравов, писавший о том, что Гоголь

сознал перед смертью, что не успел найти вокруг себя живого тела, чтобы прозрачно отразить жизнь в ее живом достоинстве, в каком она должна быть и может быть на земле…[798]

Глава 4

ГЕРМЕНЕВТИКА

Споры о возможности духовного преображения героев

В предыдущих главах уже неоднократно упоминалось о том, как в одной из первых попыток реконструкции гипотетического продолжения «Мертвых душ» архимандрит Феодор (А. М. Бухарев) предположил, что третий том поэмы должен был строиться как чудесная череда исправлений и воскрешений персонажей, начиная с Чичикова. И что Гоголь якобы подтвердил правильность общего направления этих рассуждений, но определенно заявил лишь о «воскрешении» Чичикова[799].

В последние десятилетия XIX века, когда размышления о втором томе «Мертвых душ» вписывались, как правило, в контекст общих раздумий о месте Гоголя в русской культуре и ее судьбах, интерес литературных критиков и философов к заглавному персонажу поэмы Чичикову особенно возрос.

Как «своего рода» героя практической жизни, умного, твердого, изворотливого, неунывающего, оценил Чичикова в книге «Россия и Европа» (1871) Н. Я. Данилевский. Уязвимость Чичикова, по мысли Данилевского, была не столько его индивидуальным пороком, сколько следствием бедности содержания русской жизни с ее узостью, стесненностью, недостатком простора:

…Улисс своего рода, только, с одной стороны, лишенный всякой идеальности стремлений, – ибо откуда им взяться в жизни, отрешенной от своих начал и, однако же, не усвоившей чужих (так как это последнее невозможно), – с другой же, не могущий направить своей деятельности на что-либо действительно практически полезное <…>. Если характер героя русской трагикомической поэмы не привлекает наши человеческие чувства, как герой испанский, то зато мы лучше понимаем причину извращения его природы общественною средою, тогда как сумасбродство Дон-Кихота представляется лишь случайным результатом его болезненной фантазии, разгоряченной чтением нелепых романов. Сообразно этому, вся обстановка «Мертвых душ» несравненно выше обстановки Дон-Кихота…[800]

Об укрупнении Гоголем масштабов фигуры Чичикова во втором томе заговорит в начале века и Д. С. Мережковский, сравнив его, как и Н. Я. Данилевский, с Дон Кихотом Сервантеса:

Странствующий