Парень с большим именем - Алексей Венедиктович Кожевников

— Иди в избу, тогда и узнаешь, кто играет.

Степа подхватил удочки, туес, зашел в избу и бесконечно удивился. На столе, по всем лавкам, на полках стояли рядами гармони, большие, малые, с колокольчиками и без колокольчиков.

— Видишь, сколько? — сказал Егорка. — И на каждой я умею играть.

— Все твои?

— Есть наши, есть и чужие. Мастерская здесь Савки-гармониста. Не слыхал?

— Не слыхал.

— Ну, услышишь, всему заводу известен. На гармонях первый мастер, а я — второй.

— Ты не Савка?

— Егорка я, ученик Савкин. Слушай!

Егорка взял большую гармонь, сел на табурет, закрыл глаза, с минуту посидел без движения и заиграл. Ловко прыгали его пальцы по ладам, гармонь орала шумными грубыми голосами. Егорка, не открывая глаз, покачивал головой, лицо его было бледно и каменно-неподвижно.

Вдруг он ударил ладонью по ладам, они рявкнули, и сунул гармонь на лавку.

— Видал?

Степа ничего не ответил, только завистливо посмотрел на маленького тщедушного музыканта, которому было не больше двенадцати-тринадцати лет.

Егорка взял другую гармонь и заиграл плясовую. Теперь глаза его были открыты, лицо усмехалось, и космы волос подпрыгивали, точно хотели сорваться с головы и пуститься в отчаянный пляс. У Степы заходили ноги, плечи, выпрямилась спина и руки сами подбоченились.

— Ага, — закричал Егорка, — пробрало! Да у меня столбы запляшут. Приходи в другой раз, когда Савка будет дома, он уж распотешит.

Степа зачастил в избенку гармониста; он молча садился в уголок и слушал, как тешились гармонист и его ученик.

Савка знал всего только две вещи: гармонь и вино. Он постоянно играл и прекращал играть только затем, чтобы сбегать в лавку за бутылкой водки. Жена его забывала топить печь, подметать пол, стирать белье, она садилась против мужа, подпирала рукой подбородок и слушала часами.

Накоплялся сор, дырявилась избенка, вылетали стекла, а Савка играл, ничего не замечая, жена слушала и не могла нарадоваться, что у нее такой редкий муж.

Играя, Савка закрывал глаза и покачивал головой, у него-то и научился Егорка всем этим ухваткам.

В обычное время гармонист ходил босой или в опорках, без картуза, в рваной одежонке, но в праздники он одевался в суконную пару, хромовые сапоги и серую кепку, из-под нее выпускал клок распущенных волос. Савку знали не только в поселке, но и по всей округе.

Случалось, что он начинал тосковать, тогда брал лучшую гармонь и уходил бродить. Не показывался Савка в заводе месяц, два и больше, возвращался же всегда веселым и с деньгами. Его кормилицей и поилицей во время бродяжеств была гармонь.

Савка был хороший мастер, он мог наладить и самую дрянную гармонь, но не любил заниматься этим скучным делом, предпочитал жить впроголодь, но весело, с музыкой и вином.

— Продай мне гармонь, — сказал однажды Степа.

— Могу, любую.

— Дорого будет стоить?

— Для тебя, ради дружбы, найду за пять рублей, оно конечно, неважную. За десять будет лучше, за двадцать пять двухрядка, а за полсотни баян. Всего только полсотни, нигде за такую цену не купишь.

Степа облюбовал себе двухрядку с колокольчиками и решил ждать, пока не соберет двадцать пять рублей.

— Играть меня научи.

— Егорка научит, приходи к нему.

Егорка согласился быть учителем и за всю науку потребовал один рубль. Степа каждый день после работы начал приходить к нему. Глядел Савка, как работает парень пальцами, и одобрительно ворчал:

— Учись, учись… До Савки не дойдешь, а около него будешь. До Савки трудно, я ведь трех лет за гармошку взялся. У меня губная была, так я ее не выпускал, как соску во младенчестве. Можно сказать, всосал эту науку.

Большой дружбы между Степой и Егоркой не установилось. Егорка считал себя учителем и задирал нос; он смеялся над Степой, когда тот делал ошибки на гармони, потом рубль платы требовал вперед и целиком, а уславливались они, что будет Степа платить по четвертаку в месяц.

Истинная, крепкая дружба завязалась у Степы с Афонькой из столярной мастерской. Повстречались они во дворе.

— Из какого цеха? — спросил Афонька.

— Из мартеновского.

— А я из столярного.

И без слов было ясно, что столяр. На нем висели цепкие, скрученные в змейку, стружки, в нечесаных волосах опилки, рубаха и штаны зашлепаны красками, весь он пропах олифой и спиртовым лаком.

— С кем ты водишься?

— Ни с кем не вожусь, — ответил Степа.

— Приходи ко мне в мастерскую! — пригласил Афонька. — Будем водиться.

— Ладно.

— Валяй сегодня.

И разошлись каждый на свою работу. Завод гудел третий раз, торопил запоздавших.

В столярной мастерской заканчивались работы. Все мастера мыли руки, запачканные клеем, обдували с инструментов пыль, стружки и уходили. Никто из них не забыл, уходя, крикнуть:

— Маркелыч, до свиданья!

А Маркелыч, старший мастер, копался у точила и откликался:

— Всего хорошего!

Один из рабочих уронил точило на пол, и камень разбился. Маркелыч обдумывал, как бы скрепить его.

Афонька жесткой метлой подметал пол, нырял под верстаками, переставлял доски и, весь взлохмаченный, напоминал разыгравшегся медвежонка. Ему хотелось подобрать стружки и вместить их в небольшую корзину, но стружки упрямились, хватались за метлу, за Афонькину одежонку и сделали из парня смешное чучело.

— Афонька, ты скоро? — спросил Маркелыч.

— Да они упрямятся.