Тень за правым плечом - Александр Л. Соболев

Вероятно, эта фантастическая (для меня) способность перелистнуть страницу жизни была оборотной стороной бесцельного существования, как дикое животное не задумывается над смыслом своей жизни, а только, ведомое инстинктом, сосредотачивается на трех вещах: уберечься, прокормиться, завести потомство. Но вот бедный лис Люська, с тех пор как сделался домашним, собственный смысл жизни получил – и лежал теперь, свернувшись мертвым клубком, под столом, на котором остывал этот самый смысл. Так, может быть, не стоило и иметь его вовсе?

Лев Львович прямо с пристани отправился в канцелярию генерал-губернатора, чтобы сообщить о происшествии; Шленский, наскоро откланявшись, куда-то растворился, а мы на двух извозчиках поехали домой. Несмотря на то что отсутствовали мы всего два полных дня, в них вместилось столько событий, что хватило бы и на несколько недель: не ожидавшая так скоро нашего возвращения кухарка мигом растопила печь и загремела посудой, так что течение жизни быстро вошло в прежнюю колею. Кот Отелло вспрыгнул мне на колени, чтобы поделиться новостями. Еще через неделю, выполняя обещание, данное Шамову, я вышла на работу.

Почему-то месяцы, которые я провела в гимназии, запомнились мне хуже прочих. В моем классе оказалось двадцать девять девочек: впрочем, не случилось, кажется, ни одного раза, чтобы они собрались все. Занимали мы здание, в котором раньше жил русский поэт Батюшков: об этом почему-то принято было сообщать с гордостью, причем рассказывающий особенно напирал на то, что последние четверть века пребывал он в полном расстройстве ума и чувств, беспрерывно рисуя одну и ту же белую лошадь (тут я насторожилась). Пока в здании располагался пансион для учениц из дальних уездных городов, здесь порой замечали и его тщедушную тень, бродящую по дортуарам как бы со свечой в руке, – и только присмотревшись, видели, что огонек исходит из кончика его указательного пальца, которым он любил грозить пансионеркам. Со временем из-за нехватки места пансион пришлось ликвидировать, так что не очень понятно, куда делся его печальный призрак.

В первые же дни моей новой работы сделалось известно и о еще одной сопоставимо таинственной пропаже: уездный врач и судебный следователь, отправленные из Тотьмы в компании двух дюжих полицейских, чтобы запротоколировать смерть доктора, не нашли на месте его тела. Подробности стали известны несколько недель спустя, когда этот самый следователь, некто Дагин, действительно похожий отчасти на рыбу, прибыл по каким-то делам в Вологду, где был отловлен Рундальцовым и настойчиво приглашен им в гости. Оказалось, что, получив телеграмму губернского правления, местные власти, хорошо помнившие доктора, немедленно снарядили экспедицию, которая должна была, произведя все формальности, предать тело несчастного Веласкеса земле. Родственников у него, похоже, не было, Маша формально оставалась ему чужой, так что требовался лишь протокол вскрытия, которой подтвердил бы, что смерть его наступила не вследствие какого-нибудь преступления. Удостоверить это должен был доктор, который, собственно, и сменил Веласкеса в Тотьме: наслушавшись, особенно в первый год, рассказов о своем предшественнике, он давно уже лелеял надежду рано или поздно с ним познакомиться. Понятно, что предания подобного рода, особенно исходящие от бывших пациентов, всегда создают довольно своеобразное представление о предмете: в десятый раз выслушав, что Петр Генрихович в два счета поставил бы на ноги расслабленного и заставил бы прозреть слепца, новый врач напитался по отношению к нему каким-то завистливо-недоверчивым чувством, которое сейчас, хоть и парадоксальным образом, должно было быть удовлетворено. Вряд ли он признался бы в этом даже самому себе, но наконец-то он получил по сравнению с Веласкесом одно-единственное, при этом совершенно неоспоримое преимущество: он по-прежнему оставался живым.

В компанию доктору и следователю были отряжены двое младших полицейских чинов: по каким-то внутренним соображениям в уезде решили не везти мертвое тело в Тотьму, а похоронить его прямо там, на месте, – может быть полагая, что упокоение в намоленной монастырской земле в техническом смысле эквивалентно отпеванию. Впрочем, все эти теоретические построения оказались совершенно излишними: когда команда прибыла на место, оказалось, что все там сохранилось абсолютно в том же виде, в котором было нами оставлено – они нашли даже жемчужную сережку, впопыхах оброненную Мамариной (следователь сообразил захватить ее в Вологду и был вознагражден ее аффектированной признательностью: «Ангел! Как мне вас благодарить?» – отчего-то даже в этой невиннейшей фразе чувствовалось густое неприличие, отчего всем собравшимся тотчас сделалось неловко). Более того, этот провинциальный Гольмс, внимательнейшим образом осмотрев место происшествия, обнаружил на столе, на котором мы оставили тело доктора, засохшие водоросли и потеки воды; не хватало лишь безделицы – самого мертвеца. Дедуктивный метод не подкачал и тут: несмотря на то что дверь избы была плотно закрыта, под столом имелось, как выразился Дагин, множество следов диких животных, которых он смутно подозревал в исчезновении доктора, – выходило так, что они не только каким-то образом вынесли труп, но и заперли за собой дверь (которую мы, между прочим, оставляли просто прикрытой). По поводу животных мы быстро его разубедили, рассказав про лиса (который, кстати, тоже пропал), но он, уже разогнавшись мыслью, не мог затормозить – да и сказались тут, видимо, и обильно подававшиеся напитки. «Может быть, – предположил он, – какие-то его пациенты из окрестных деревень, приехав по лечебной надобности и обнаружив тело, сами его похоронили». Спорить с этим было трудно, хотя, конечно, и вообразить это было нелегко: в России даже младенцы знают, чем грозит самоуправство подобного рода, а русский мужик с его стихийной практичностью вряд ли пошел бы на сознательный риск ради одной признательности за прошлые благодеяния. Впрочем, несмотря на версию про диких животных, следователь и доктор тщательно осмотрели ближайшие окрестности, особенное внимание уделив кладбищу, – и никаких следов свежих могил не нашли. Заходили они и в склеп – но, как с хохотком сообщил Дагин, если среди тамошних останков и наличествовали следы преступления, то совершено это преступление было не позже восемнадцатого века, а следовательно, в его, Дагина, компетенцию не входило. К концу вечера он, под соединенным воздействием чар Мамариной (включившей в благодарность за сережку свой животный магнетизм на полную силу) и настоек купца Коковашина, пришел уже в совершенно поэтическое расположение духа, так что был отправлен на извозчике в гостиницу. Утром он – вероятно, в знак извинения – прислал букет белых роз без всякой записки.

Прибытие букета происходило уже без меня: я в это время диктовала бедным детям из «Азбуки», чтобы потом, собрав тетрадки, поправить их погрешности в письме. Поскольку я перехватила (как выразилась бы составительница этого букваря) факел знаний прямо из рук не вовремя согрешившей просветительницы, я не могла повлиять ни на выбор учебника,