Тень за правым плечом - Александр Л. Соболев

Завидев мертвое тело (Рундальцов отнес доктора в наш домик, чтобы успеть подготовить Машу) и услыхав короткий рассказ мужчин, Мамарина, вероятно, сперва собиралась упасть в обморок, но, поразмыслив, решила повременить. Шленский сбегал в соседнюю избу и, вернувшись, сообщил, что больная находится в том же состоянии, Клавдия состоит при ней неотлучно, но, по крайней мере, роды еще не начались. Мы собрались вокруг стола, как заговорщики, причем, что любопытно, кормилица, до тех пор гулявшая в статистах и вообще полунемая, вдруг вдвинулась в наш круг на общих правах (Прасковья! ее звали Прасковья! имя совершенно лишнее для дальнейшего рассказа, но невозможность его вспомнить язвила меня несколько последних дней): как будто вся субординация рухнула вместе с привычным укладом. Вслух говоря, нам ничего непосредственно не угрожало, если не полагать всерьез, что бедный доктор стал жертвой внезапной хвори или третьих сил. Запасы, которые мы, впрочем, пока не удосужились осмотреть, наверняка были весьма значительны, погода стояла превосходная, все мы, кроме Маши, были вполне здоровы, причем я, в качестве последнего презента от нашего бедного хозяина, медленно остывающего в красном углу, избавилась от своих головных болей. Но при этом мы все, не сговариваясь, хотели как можно скорее отсюда убраться, заодно передоверив кому-нибудь заботу о мертвом теле.

По всему выходило, что вариант, впопыхах предложенный Шленским, был не только самым правильным, но, по сути, и единственным: установить дежурство внизу у причала с тем, чтобы остановить первый же идущий к Вологде пароход и договориться с капитаном. Мамарина, правда, предложила, на случай если первой появится лодка, отправить ее в Тотьму, а то и в Вологду с запиской к местному начальству, содержащей просьбу о немедленной спасательной экспедиции. Мне это сразу напомнило манию отца нашего спутника рассылать послания в запечатанных бутылках, но я сдержалась, тем более что вреда от этого точно быть не могло. Вероятно повинуясь той же ассоциативной цепочке (благоразумно им скрытой), Шленский неожиданно вызвался проведать отца Максима: странная заботливость, учитывая, что они друг друга терпеть не могли. Мы не стали его останавливать. Через несколько минут раздались подряд два выстрела и неразборчивые крики. «Боже, он убил его», – воскликнула Мамарина, прижимая руки к щекам. Мы высыпали на улицу.

Оба участника не только были живы, но и не пострадали: Шленский с двустволкой в руках возвышался над обрывом, что твой Натти Бумпо, отец Максим с неожиданной прытью взбирался вверх по тропе, а вниз по течению стремительно удалялась лодка с бешено работающим веслами гребцом. Оказалось, что отец Максим, уставший бесплодно вглядываться вдаль, присел на нос докторовой лодки и глубоко задумался. Из оцепенения вывел его только легкий ритмичный звук, вмешавшийся в привычное уже журчание воды, и птичьи крики. Источником его была медленно плывущая вдоль нашего берега плоскодонка с местным рыбаком, вероятно проверявшим сети или переметы. Отец Максим вскочил и бросился к воде, размахивая руками, чтобы привлечь его внимание, но явно перестарался, поскольку рыбак, вскрикнув, стал стремительно выгребать на середину реки. «Он принял меня за черного монаха», – сокрушенно сообщил священник, и Шленский неожиданно хихикнул. Мамарина потребовала объяснений.

Выяснилось, что в Вологодской губернии среди обычных страшилок про банника, гуменника и петушиное яйцо бытует история про черного монаха. Давным-давно в одном из здешних монастырей, чуть ли не в том самом, на развалинах которого мы сейчас находились, жил некий старец, известный своим благочестием. Этим он сильно отличался от остальной братии, которая, напротив, несмотря на уединенное положение монастыря и неприветливую северную природу, умудрялась находить себе всякие развлечения, по монашескому уставу неблагословляемые, а иногда и просто воспрещенные, причем вся эта изнеженность нравов совершалась с ведома, а порой и при участии самого о. игумена. Бедный этот монашек, который по ветхости деньми не мог уже выйти из обители и удалиться куда-нибудь в уединенный скит, пытался в меру своих сил, к неудовольствию других монахов, с этими безобразиями бороться, и часто бывал за это гоним, а иногда даже и бит. Несмотря на это, регулярно во время какого-нибудь особенно скверного в нравственном смысле пиршества его темная фигура с громовым «покайтесь, порождения ехидины» выступала из дальних углов, приводя пирующую братию в замешательство, а порой присутствовавших там мирянок – в полное оцепенение. Наконец, когда Господь призвал несчастного о. Нектария к себе, другие монахи вздохнули с облегчением и, отпев его и похоронив, решили отметить долгожданное освобождение лукулловым пиршеством. И вот, когда все они, а также заранее приглашенные Фамари и Гомари, сидели за столом и, утолив первый голод и жажду, затянули было веселую песню, через незапертую дверь бесшумно влетела темная фигура покойного монаха в развевающейся ризе, и громовое «покайтесь» огласило каменную залу… С тех пор он так и странствует в этих краях, вступаясь за сирот и вдов, а сугубых грешников иногда строго наказывая.

– В наших местах, – заканчивал рассказ Шленский, – ему иногда, как домовому, оставляют немножко еды, чтобы задобрить, особенно на Пасху: кусочек кулича, рюмочку вина. Дикость, конечно.

Он пожал плечами.

– Из чего мы делаем вывод, что отца Максима в дежурство лучше не посылать, – сказал Рундальцов. – А палили-то вы, кстати, зачем?

– Хотел заставить его вернуться, – сокрушенно проговорил Шленский. – В азарте был.

– И что бы вы с ним делали, если бы он вернулся? Расстреляли на берегу за суеверие?

– Не знаю, Лев Львович, – неожиданно миролюбиво отвечал его собеседник. – Но готов идти на берег первым, чтобы искупить свою вину.

15

Шансов на то, что именно в светлое время суток мимо будет проходить пароход, который, завидев наших спутников, послушно остановится и вышлет шлюпку, было совсем немного, но человеку ведь вообще свойственно верить в странное. Игрок в казино раз за разом ставит на 29; молодой поэт изводит все свои скромные доходы на конверты и марки, рассылая плоды своей трепетной музы по редакциям; несчастная жертва кораблекрушения запечатывает письмо в бутылке, а перезревшая красавица изливает душу «привлекательному холостяку, предъявителю кредитного билета такого-то, желающему познакомиться с молодой девушкой без вредных привычек на предмет создания семьи». Каждого из них предшествующая жизнь приучила к здравомыслию, так что им ничего не стоит заглянуть в эпилог собственного романа: выстрел в висок на террасе казино в Монте-Карло, там, где пахнет кошками и лимоном и слышен шум прибоя, беснующегося далеко внизу; тетрадь беловиков, идущая на оклейку стен под обои; выбеленная тропическим солнцем кучка костей; растерянно-надменная морда подлого визави с