Состояния отрицания: сосуществование с зверствами и страданиями - Стэнли Коэн

перегрузка. Она предполагает, что факты и образы, которые когда-то считались необычными, неприятными или даже невыносимыми, в конечном итоге становятся нормой. Явное нарастание количества и содержательности образов приводит не к срабатыванию затворного механизма, а к изменению убеждений, эмоций и восприятия. То, что когда-то считалось тревожным и аномальным – ощущение, что все не так, как должно быть – теперь становится нормальным и даже терпимым. Это тревожная и далеко идущая идея, выходящая далеко за рамки «городского безразличия», особенно если ее распространить на экстремальные образы – голодающий ребенок, трупы в канаве. Потенциальное воздействие теряется из-за привычности: «мы все это видели раньше». Нормализация превращается в нейтрализацию, а затем в безразличие: никакой реакции не требуется после активации следа памяти о том, что «это просто такие вещи, которые всегда происходят в таких местах».

Некоторая форма нормализации является неотъемлемой частью повествований о страданиях и зверствах. Но не следует использовать этот термин слишком буквально. Преступники, жертвы и свидетели действительно могут «нормализоваться» в смысле «привыкнуть» к самым невообразимым ужасам. Такое постепенное приспособление может даже оказаться необходимым для того, чтобы злодеяния вообще имели место. Но даже самые активные преступники и самые пассивные наблюдатели, какими бы моральными и эмоциональными оцепеневшими они ни были, не теряют понимания общепринятых определений «нормального». И даже если постоянное воздействие ужастиков оставляет телезрителей в состоянии психической инерции, это происходит скорее от чувства беспомощности, чем от восприятия (отправителя или получателя сообщения), что все именно так, как должно быть (в этом лучшем из всех возможных мировых порядков).

Тезисы о перегрузке и рутинизации упускают один и тот же момент: наблюдатели склонны не к информационной перегрузке, а к перегрузке моральных требований. Мы можем получать любое количество информации, если оно не предъявляет моральных или психологических требований, особенно назойливого требования «сделать что-нибудь». Как отмечает Кларксон, наиболее часто упоминаемой причиной пассивного «наблюдения» является полная невозможность быть вовлеченным во все, что происходит в мире не так: «Требований слишком много»[370]. Но какие вещи закрываются и как именно это происходит? Когда потребность огромна и хаотична, когда отдаленные события и статистика буквально за гранью понимания, одним из очевидных решений является «сохранение» внимания, то есть активное внимание к потенциально решаемым проблемам поблизости. Даже – скорее, особенно – альтруисты продолжают идти вперед, игнорируя требования, которые они не могут удовлетворить.

Однако известен смысл, в котором сами цифры имеют значение. Существует невидимый порог, за которым статистика (и то, как она представлена) приводит не к оцепенению, а к странной моральной дисфункции. Что если текст сообщит нам, что именно эти десятки тысяч детей умирали не каждые две минуты, а каждые десять секунд. Повлияет ли это огромное статистическое изменение на чью-либо реакцию? Конечно, нет. Возьмите эти оценки: 50 процентов населения мира не имеет доступа к чистой воде; к концу десятилетия 10 миллионов детей в Африке станут сиротами из-за СПИДа; сегодня в мире насчитывается более 18 миллионов беженцев. Более надежные оценки (на самом деле) составляют соответственно 46 процентов, 8,5 миллионов и 16 миллионов. Но это совершенно не изменит нашу эмоциональную или моральную реакцию. Ужасающая мысль: неужели мы все такие аморальные скоты, такие псевдоглупые, что эти миллион или два человеческих жизней не имеют никакого значения?

Это «мир непогрешимой логики», который высмеивал Брукнер: статистика настолько чудовищна, количество страданий настолько огромно, что наша жизнь может быть только непристойной, слишком бесчувственной, чтобы ее можно было оправдать: «Когда я съедаю полфунтовый стейк, я мог бы накормить 30 человек белками, которые использовались для кормления животного»[371]. Невозможно «признать» – не говоря уже о том, чтобы что-то сделать в соответствие с ними –эти гротескные перечни. Чтобы утверждать, что эти численные сравнения верны, нужны изощренные отрицательные разговоры, но они бессмысленны.

Десенсибилизация, психическое оцепенение, брутализация

Статистика злодеяний и рейтинговые таблицы страданий собираются и представляются для того, чтобы подчеркнуть моральный аспект событий. Когда вы слишком часто начинаете видеть моральный смысл – вы должны реагировать на каждый крик боли, даже тот, который вы не слышите – вы сталкиваетесь с перегрузкой спроса. Однако возможно, что послание будет отклонено еще до того, как будут вовлечены моральные соображения. Психологические нервные окончания, передающие новости, атрофируются культурой бесконечных и безжалостных ужасных изображений: документальный фильм о СПИДе в Замбии, новые жертвы наводнения в Индии – конца не видно. Образы становятся слишком знакомыми, чтобы сохранять какую-либо интуитивную силу воздействия. Это тезис о «десенсибилизации» или «психическом оцепенении».

Эти термины слишком мелодраматичны. Несомненно, некоторым мучителям и террористам придется стать эмоционально десенсибилизированными. Отрицание посредством рутинизации имеет важное значение для преступлений послушания. Стажеры-палачи сначала учатся испытывать боль как симулированные жертвы; затем в качестве охранников или наблюдателей они наблюдают, как жертву пытают другие; затем они переходят к активному участию[372]. Как только первоначальный барьер или запрет преодолен, на каждом последующем этапе становится легче вести переговоры и труднее отказаться. Но это не совсем тот эпизод, который приписывают измученному потребителю изображений зверств: «Раньше я впадал в депрессию и меня сводили с ума эти фотографии; теперь я почти ничего не чувствую». Это воображаемое психическое состояние воспринимается создателями имиджа – журналистами, художниками, фотографами, гуманитарными организациями – как порог, который они должны преодолеть, чтобы вновь вызвать «старые» эмоции.

Тем не менее, даже люди, для которых смерть является их повседневной работой – детективы по расследованию убийств, гробовщики, работники боен, волонтеры в хосписе для больных СПИДом, охранники в камерах смертников – не проходят через единую и прогрессирующую десенсибилизацию[373]. А от чего люди десенсибилизируются? Сострадание рассматривается как нечто, чему нужно учить и учиться – прежде чем оно якобы перестанет учиться. Однако это может быть естественной реакцией на страдания других, реакцией, которая подавляется определенными социальными условиями, такими как тэтчеровский индивидуализм. «Нормальное» ощущение – это чувствовать что-то. Без каких-либо инструкций большинство людей могут сочувствовать плачу ребенка или его страданиям. У взрослых эта эмпатия может вызывать (или возникать из) интуитивных воспоминаний о наших собственных страданиях – мы возвращаемся к детской боли. Такое косвенное страдание, безусловно, нормально. Но независимо от того, является ли эмпатия врожденной или приобретённой, тезис о брутализации остается тем же. Мгновенное, непрерывное сообщение о таком большом количестве страданий в конечном итоге приводит к моральной тупости, повышению нашего порога возмущения[374].

Взятые по отдельности, элементы тезиса о десенсибилизации имеют некоторый смысл. Но весь тезис – городской миф. Ни малейшего подтверждения ему нет ни в личной биографии (чувствительные души затвердевают с