Искусство умирать - Сергей Герасимов

Информация.

Через Мясорубку казнили обычно тех участников бунта, которые стали бунтовщиками вынужденно или тех, которые не совершили слишком тяжких деяний против системы, или тех, кто только сочувствовал бунтовщикам, или семьи самых ярых бунтовщиков. Легко понять, что Мясорубка была коллективной казнью.

Сама Мясорубка была аппаратом примерно с небольшой вагончик величиной. Она прикреплялась к движущейся дорожке, скорость дорожки можно было регулировать.

На дорожку выпускались осужденные и механизм включался. Для того, чтобы временно избегнуть смерти, человек должен был постоянно бежать. Хотя скорость движения конвейера была и не очень большой, уже через несколько минут появлялись первые жертвы. Особенностью Мясорубки было то, что она, схватив человека, вначале поворачивала его ногами в свою сторону, а затем медленно перемалывала его, начиная с ног. Она не могла работать более чем с одним человеком одновременно, поэтому, пока она перемалывала одного, остальные успевали отдохнуть и отбежать подальше. Постепенно основная масса людей начинала терять силы – и тогда начиналось самое интересное: люди принимались сражаться за жизнь, толкая в мясорубку своих товарищей и отдыхая во время работы машины. Еще одной особенностью казни было то, что единственный человек, переживший всех, обычно бывал прощен и восстанавливался в правах. Каждый осужденный стремился стать этим человеком, что приводило к настоящим маленьким сражениям на ленте конвейера. Некоторые припрятывали холодное оружие и администрация смотрела на это сквозь пальцы, ведь зрелице становилось интереснее. А конвейер двигался совсем не быстро.

– Я считаю, что в данном случае уместнее всего будет Мясорубка, – сказал Норман.

Морис помолчал, задумавшись. Снова кольнула мысль об Анжеле. Нет, не может быть. Он бы давно вернулся, – Морис успокоил сам себя и спросил:

– Но как? У нас ведь нет техники.

– Мы просто поставим перемалывающие захваты на Зонтик и будем гнать его по дороге. Это будет то же самое. Но еще я считаю, что это должна быть последняя казнь, иначе нас останется слишком мало, чтобы основать здесь новое человечество. Еще я считаю, что единственная женщина не должна больше рассматриваться как член экипажа – теперь она будет общественным достоянием. Ее нужно хорошо кормить и держать под охраной. Она должна рожать каждые девять месяцев.

Новое человечество – вот это придумано хорошо.

– Разумно, – сказал Морис. – Тебя я назначаю моим советником. Но с должности наблюдателя не снимаю.

Среди деревьев сада послышался шум. Морис поднял винтовку.

А ведь мы совсем безоружны, – подумала Кристи, – если что-нибудь случится…

Из-за деревьев выпрыгнул кузнечик. Его усы-антенны торчали бодро, но прыгал он с трудом, из-за раздутого брюха. Он держал в зубах плохо обглоданный скелет, придерживая его передними лапами.

– Это всего лишь Кузя, – сказал Морис и взял Кузю на мушку. – Не бойтесь, он всего лишь сожрал Анжела.

Генерал Швассман выздоравливал недолго, но мучительно. Особенно его волновало то, что кожа лица, после заживления ранок, становилась неровной и бугристой – будто кожа человека, переболевшего оспой, человека, изображенного на древних рисунках. Врачи предложили ему очень болезненную операцию по пересадке кожи лица и он согласился – ведь человек, претендующий на роль вождя, должен выглядеть идеально. Он мог принимать болеутоляющее, но не делал этого – не потому, что хотел казаться стойким, а потому, что народ должен видеть стойкость вождя и воодушевляться ею. Особенно сильно он страдал по ночам, ведь он не мог спать, а вся жизнь в лечебнице, расчитанная на людей обыкновенных, с наступлением ночи замирала. Генерал Швассман лежал, смотрел в потолок и думал.

За первую ночь он успел передумать все полезные мысли, и теперь в голову лезли одни бесполезные. Швассман огорчался, ведь обдумывание бесполезного означает потерю бесценного времени его бесценной для общества жизни.

Рядом, на соседней койке, ближе к окну, лежал другой человек, который выздоравливал и дольше и мучительнее Швассмана – дежурный педагог из инкубатора.

Его, к сожалению, не казнили сразу – и народ ушел с площади не вполне удовлетворенный. Педагога не удалось казнить по причине небольшой ошибки: его просто сочли мертвым. А позже, когда он начал стонать и шевелиться, зрители уже разошлись и собирать их снова было бы неудобно. Да и кому интересно смотреть на казнь полутрупа? Другое дело – неделю или две спустя, когда педагог вполне прийдет в себя и снова почувствует вкус к жизни. А пока – пусть выздоравливает.

Педагог тоже не спал ночами и тоже размышлял. Но, в отличие от Швассмана, он любил размышлять вслух и генерал порой неволько втягивался в его разговоры, отстаивая свою правду. Генерал прекрасно знал, что единственной правды не бывает, у каждого правда своя, знал, что рано или поздно одна из правд подминает другие и перекусывает горло каждой чужой правде. Тогда она становится не только правдой, но и правилом. А еще педагог слушал музыку. Наверное, что-то повредилось в его мозгу. Музыка была старинной – той поры, когда даже компьютеров не было. Тогда музыка сочинялась и исполнялась вручную на так называемых музыкальных инструментах. Музыка, которую слушал педагог, была столь сложной и неясной, что генерал Швассман прислушивался к ней, как к некоему коду, пытясь его разгадать. Музыка лились как тонкая струйка воды, иногда вибрировала, иногда дрожала или колебалась, иногда прерывалалась, иногда повторяла самое себя и самое себя поддерживала совершенно неожиданным и почти невообразимым кружением. Слушая эти тихие ночные звуки, генерал Швассман думал о том, насколько несчастными были те люди, которые могли создать такую музыку – ведь даже он, надежда человечества, лучший генетический экземпляр, неподверженный никаким эмоциональным бурям, – даже он ощущал себя несчастным, слушая эту музыку. Он закрывал глаза и видел себя потерянным, маленьким, без всякой надежды на то, что кто-нибудь когда-нибудь найдет его. Вы говорите, что крик обезьяны печален? – а слышали ли вы плач ребенка брошенного на дороге?

Плач брошенного ребенка – Эти строки о ребенке и крике обезьяны генерал Швассман помнил из спецкурса по древней культуре. Строки приводились как пример глупости и бездоказательности, пример алогичности суждений древних мудрецов. Ведь, человек, который произнес их, считался мудрецом в свое время. Кем и зачем я заброшен сюда и почему брошен? – но он открывал глаза и понимал, что это всего лишь музыка, всего лишь музыка, которая как галлюциноген мешает рассудку быть самим собой. После третьей ночи он приказал, чтобы в палате больше не было музыки. И музыка исчезла. Но вместо нее начались долгие беседы, в которых каждый говорил не столько с собеседником, сколько с самим собой. И это было не менее печально, чем музыка – вы говорите, что крик обезьяны печален – а слышали ли вы?…

Педагог включал свет по ночам и читал книги. Иногда Швассман поворачивал голову и смотрел на его лицо – лицо человека, открывшего для себя великие миры.