Искусство умирать - Сергей Герасимов

– Они едят жареное мясо, – сказала Кристи, – настоящее жареное мясо. Почему ты этого не остановишь? Ты ведь командир!

– Только не сейчас, – сказал Орвелл, – ты думаешь, что я что-то могу сделать с этими двумя? Еще недавно – да, но теперь, когда погиб последний надежный человек… Извини, я не имел тебя ввиду… Сейчас я мог бы их только застрелить. Другие меры не подействуют.

Кристи замолчала и стала смотреть в окно. Живые блики костра делали ее неожиданно и пронзительно красивой. Мы нырнули на десять тысяч лет назад, – подумал Орвелл. – Если я буду бездействовать, то тебя отнимут. Тебя отнимет у меня более сильный самец. Но что можно сделать?

– Тогда прошу тебя, – холодно сказала Кристи, будто специально настраивая голос в противоположность словам, – тогда прошу тебя, будь с ними мягче, не задевай. Я не выдержу, если что-нибудь случится с тобой.

– Слушай, – сказал Анжел, – а ведь ты ел человеческое мясо. Этот невидимка был когда-то человеком. Браво! А сижу рядом с людоедом! Появились в нашем веке людоедо-человеки!

– Что это за бред?

– Это Ванька так пел. Скажи, вкусно было?

– Угу, вкусно, но непривычно, – ответил Морис. – хочешь попробовать?

– Хочу!

Он наощупь отрезал большой кусок и насадил его на ветку. Потом посолил.

Соль сыпалась в огонь и огонь вспыхивал желтыми искрами.

– Еще не поджарилось, – сказал он, проглотив первый кусок, – но черт побери, это же правда вкусно! Я никогда в жизни не ел настоящего мяса! Мне всегда твердили, что это еда дикарей. Я хочу быть дикарем!

Он быстро дожевал кусок и отрезал еще.

– Дай мне, – сказал Морис.

– Не дам! Ты не хотел, теперь не получишь. А может быть получишь, если я буду хорошо охотиться. Я обьявляю военное положение. Нет, не так – Я обьявляю каменный век! Я буду охотиться и кормить племя. И пусть только кто-нибудь откажется есть. Сколько нас в племени осталось?

– Мы с тобой, потом капитан и Кристи, еще Штрауб с Икемурой, Рустик и Норман. Это сколько?

– Всего восемь человек, если Штрауба считать. А Кристи родит нам ребенка – будет девять. А потом еще родит. Мне нравится эта планета!

Норману было пятьдесят один. Его взяли в группу как наблюдателя. Он не имел настоящей боевой подготовки, но от наблюдателя этого и не требовалось. Ему требовалось всего лишь наблюдать и запоминать. А по окончании экспедиции устно доложить Швассману о всем увиденном и о своих выводах по поводу увиденного.

Наблюдетель полагался в любой групе из пяти человек и более. Наблюдатель – это не такая простая профессия, как может показаться поначалу. Здесь нужен острый ум, громадное хладнокровие, многолетняя выучка и, иногда, просто нечеловеческое терпение. К тому же, наблюдателей не любили. Непонятно почему. Иногда им даже стреляли в спину.

Настоящий наблюдатель должен совершать невозможное: он должен быть одновременно везде, видеть и слышать одновременно всех и дополнять собственными домыслами увиденное и услышанное. И при этом он должен быть совершенно незаметен. Он должен быть настолько незаметен, чтобы люди проходили мимо него на расстоянии метра и не догадывались о его присутствии. Он должен стать настолько незаметным, чтобы люди забыли его имя, чтобы люди забыли, что такой человек есть и он все слышит. Только когда люди забывают о наблюдателе, они начинают говорить и действовать свободно.

Норман был очень худым человеком с большим невыразительным лицом. Он часто не брился по нескольку дней и зарастал седой щетиной. Его глаза обычно смотрели вниз. Он говорил тихо, с легким присвистом и с едва уловимым акцентом непонятно какого языка. Но он предпочитал не говорить вообще. Он был молчанием, был тенью, был невидимкой еще более настоящим, чем все настоящие невидимки. Он был хорошим наблюдателем.

Он знал все или почти все. Он знал, например, что как только боевой крейсер заканчивал подготовку к полету, он вдруг падал, как срезанный колос. Оставалось всего четыре крейсера. Норман знал, что и эти четыре тоже упадут. Но, в отличие от остальных, Норман знал, отчего они падают.

Анжел собирался на ночную охоту. Невидимки предпочитают шляться по ночам.

Они просто кишат в этих местах. Интересно, могут ли они размножаться. Если могут, то пищи хватит на многие годы. Настоящей пищи, а не таблеток. Он подошел к Кузе и погладил его по шее. Кузя молодец, сообразительный. Почти как человек, только разговаривать не умеет.

– Кузя, кушать хочешь?

Кузя кивнул. Он даже кивать умеет. Но главное, у него отличный нюх – никакой невидимка не спрячется.

– Кузя, пошли.

Сейчас Кузя уже точно слушался приказов и Анжел водил его на охоту без поводка. Поэтому остальные предпочитали не выходить из дому по вечерам.

Сразу за садом начинались высокие густые травы, в которых даже высокий Анжел терялся с головой. В травах были протоптаны тропинки, каждая тропинка в ступню толщиной.

Солнце уже село и лишь облако над приморскими горами, само лиловое, выбрасывало кверху яркий оранжевый всплеск. Трава гудела жизнью мелких насекомых. И трава, и солнце, и насекомые – все это была жизнь и Анжел наслаждался ею, ощущая себя частью этой жизни. Я пришел сюда и пришел навсегда.

Это моя планета. Кузнечик прыгал сзади, давно оставив всякие попытки напасть. Он тоже был частью планеты. Пока невидимок не было, и Кузя прыгал без особой охоты.

Но как только он почует след… Здесь слишком быстро садится солнце.

Анжел видел немало смертей в своей жизни, немало людей он отправил на тот свет. Он видел смерть вблизи, издалека, во всех вожможных ракурсах. Он помнил все оттенки смерти и все ее гримасы, как школьник помнит все оттенки и гримасы детских издевательств – и все же он не верил в смерть. В нем жило чувство ребенка, который забыл вырасти, – чувство, говорящее о том, что весь мир вокруг придуман специально для тебя и лишь ты один в нем реален, все остальные могут рождаться, радоваться, драться или умирать, но тебя самого это ни как не касается. Потому что это твой мир. Потому что это только твое – и эти травы и это облако, и эта радость преследования и это солнце, которое садится так быстро. С эти чувством он шел навстречу опасности, с этим чувством участвовал в битвах, с этим чувством вызывался на заведомо смертельные подвиги, но оставался жив. Его смелось удивляла, но никто не хотел подражать такой смелости. Однажды на горном перевале его нога скользнула вниз и он увидел уверенноть отчаяния в глазах своего товарища (того, который двумя днями позже сорвался сам, насмерть), но в отвесной стене в нужноме месте вдруг оказался бугорок нужного размера, который будто бы сам подставился под ногу и остановил уже приблизившуюся смерть.

Смерть приблизилась, помедлила, ушла. В другой раз он побежал по краю стены под выстрелами, выстрелы были плотны как ливень, а стена была такой тонкой, что деже подошва не могла на ней уместиться и высокой, метров в двадцать пять, а внизу темнели острые камни. Он пробежал по стене, получив единственное ранение – в ноготь мизинца, надо же, и не поскользнулся, и не упал. Позже, когда бой был окончен, он попробовал стать ногой на вершину этой стены и понял, что не способен сделать ни одного шага. Он верил в свою неуязвимость и в свое бессмертие, хотя совершенно точно логически знал, что ни неуязвимости, ни бессмертия не бывает. Знание и вера могут противоречить друг другу, но это не мешает им существовать одновременно. Облако погасло и травы стали казаться голубыми.