Шафрановые врата - Линда Холман

Мягкие лучи света проникали сквозь листву, играя на лице Манон, и казалось, что по нему проходят волны. Ее зрачки были огромными, возможно, из-за кифа или маджуна.

Вдруг дверь в воротах резко отворилась и вошла Фалида, неся по огромной сумке в каждой руке, а ручка третьей сумки, висевшей за спиной, была накинута ей на шею. Из-за такой тяжести она шла, согнувшись почти пополам.

Манон подошла к ней и выхватила одну из сумок. Она заглянула внутрь, пошарила там рукой, расспрашивая Фалиду о чем-то на арабском. Голос Фалиды был слабым, испуганным, и тогда Манон ударила ее по голове. Фалида упала. Я видела, что она сильно ударилась локтем и бедром о плитку. Апельсины высыпались из сумки, висевшей за спиной, а оливки — из другой. Баду побежал собирать апельсины в подол своей джеллабы. Фалида не плакала. Она сняла сумку с шеи, а затем собрала оливки и сложила их в пакет. Один апельсин подкатился к моей ноге. Я подняла его.

Манон повернулась ко мне как ни в чем не бывало, как будто не было этой ужасной сцены.

— Так что, Сидония, по сути… — Я перевела взгляд с Фалиды на нее, — ты оттолкнула Этьена, заявив, что родишь ребенка. Он-то знал, что этот ребенок может унаследовать джинов. И тогда он понял, что он лицемер.

Я все сильнее и сильнее сжимала в руке апельсин, вспоминая лицо Этьена, когда он узнал, что я беременна. Выражение его лица — тогда я сочла это следствием шока, а сейчас, после убедительных слов Манон, я вдруг поняла, что это была еще и паника.

Я подумала о зачатом нами ребенке — он был наполовину мой и наполовину его. Я попыталась сглотнуть, но у меня было такое ощущение, что во рту и горле полно шерсти. Этьен знал, что он может передать ребенку ген, который его отец передал ему. Он изначально видел нашего будущего ребенка как возможное отклонение природы, ошибку.

— Ты была для него просто развлечением, игрушкой на короткое время, — сказала Манон. — У него не было серьезных намерений. Он сам мне об этом говорил.

Мне нужно было успокоиться. Я посмотрела на Баду, продолжавшего помогать Фалиде собирать рассыпавшиеся фрукты. Он взглянул на меня, затем подошел и забрал апельсин из моей руки.

— Этьен сам захотел быть со мной, — сказала я, — и… результат… был неожиданным для нас обоих. Ребенок действительно был, Манон. И я потеряла его — как раз по пути в Танжер. — Меня не волновало, верит она мне или нет. — Если бы он действительно категорически не хотел быть продолжателем рода, он бы не был со мной. Никто не заставлял его, Манон. — Мне было неприятно, что мой голос оборвался на последнем слове.

Она пренебрежительно махнула рукой.

— Он мужчина, Сидония. Ему нужна была женщина, поэтому он поддался влечению. Он планировал провести операцию — как он это называл, стерилизацию — после годового контракта в клинике в Америке. Но он не выдержал. И он знал, что ты, наивная и неопытная, не доставишь ему хлопот. От тебя не стоило ждать неприятностей.

Но Этьен не был таким человеком, каким она его описывала! Он любил меня и хотел меня.

— Я не верю тебе. Можешь говорить что угодно.

Манон наблюдала за мной; ее лицо ничего не выражало.

— Я могу говорить все, что хочу, Сидония. Я могу говорить все, что хочу, — повторила она.

Мы стояли лицом к лицу. Дети собрали сумки и исчезли в доме. Казалось, больше говорить было не о чем.

Я вернулась в отель «Ла Пальмере». Стоя у окна, я смотрела на Атласские горы, темнеющие на фоне синего неба. Я услышала полуденный зов с минаретов медины и вдохнула аромат палисандрового дерева и сирени.

Не отходя от окна, я попыталась вспомнить запах кожи Этьена, его нечастую слабую улыбку. Я попыталась восстановить в памяти наши разговоры, когда мы вместе ели, засыпали и просыпались. Но могла думать только о выражении его лица, когда я сообщила ему о ребенке, и о том, как он внезапно стал чужим.

Я знала, что от Манон нельзя добиться правды. Этьен защищал меня. Мне нужно сказать ему, что я достаточно сильная, что смогу вынести его болезнь. Я выйду за него замуж и буду с ним рядом. Он может отбросить свои страхи.

Незачем было возвращаться в Шария Зитун. Я выяснила отношения с Манон. Она бы снова лгала и запутывала меня. Она не сообщила бы мне ничего о возвращении Этьена. Был только один человек в Марракеше, который мог помочь мне сейчас.

Я взяла калече до Сада Мажорель. Я надеялась, что найду Ажулая, работающего там. Если нет, я могу спросить у мсье Мажореля, когда он приедет в следующий раз. Я увидела троих мужчин в белых одеждах, вскапывающих одну из цветочных клумб недалеко от входа.

— Pardonnez moi[73], — обратилась я к ним, отметив отчаяние в своем голосе.

Все трое мужчин выпрямились. Посредине стоял Ажулай.

— Ажулай! — воскликнула я облегченно, как будто искала его много лет. — Ажулай! — повторила я, подходя ближе.

Я знала, что говорю слишком громко, но, пожалуй, я была не в состоянии говорить тише.

— Можно мне поговорить с вами? Это касается Этьена. Мне… мне нужно… — Я запнулась и сжала губы. Что мне нужно?

Остальные мужчины наблюдали за тем, как Ажулай перешагнул через кучи красной земли и подошел ко мне.

— Пожалуйста, мадемуазель О'Шиа, — сказал он, — идите и присядьте там, в тени. Я скоро закончу. Подождите меня.

Через некоторое время он воткнул свою лопату в кучу земли и подошел ко мне.

Я поднялась.

— Мне нужно спросить у вас…

Но он прервал меня, подняв одну руку.

— Пожалуйста, давайте не будем говорить здесь.

Я поняла, что вела себя неподобающим образом, явившись к нему на работу.

— Мне можно отлучиться, но я должен вернуться. Пойдемте. Мы пойдем ко мне домой.

Я беспомощно кивнула и последовала за ним через сад на улицу. Пока мы шли к его дому, я ни о чем не спрашивала.

— Вы не сможете долго идти по такой жаре, — сказал он, глядя мне в лицо.

И снова я просто кивнула. Он подозвал калече, и мы забрались внутрь. Я неотрывно смотрела на свои ботинки, пока нас раскачивало и трясло, и подняла глаза, только когда почувствовала, что калече остановилась. Ажулай вылез и подал руку, чтобы помочь мне выйти.

Мы шли в медину, но не через Джемаа-эль-Фна; очевидно, были и другие входы в старый город. Я не знала, как далеко мы зашли по узким улочкам. Наконец Ажулай достал из складок своей джеллабы большой ключ и открыл дверь в воротах. Его руки были в красной грязи. Я посмотрела на его лицо — на щеке и скулах были полоски грязи. Его белая одежда — джеллаба, свободные хлопковые штаны и чалма, которые, должно быть, мсье Мажорель заставлял носить в саду всех своих рабочих, — также загрязнилась.