Великое избaвление - Элизабет Джордж

– Я люблю тебя, Джонас.

Тогда он остановился, закрыл руками лицо.

– Как же мне называть тебя? – прошептал он. – Я даже не знаю, кто ты.

– Джо! Джонас! Любовь моя, единственная моя любовь.

Ее голос стал пыткой, которую он не мог больше переносить. Жена потянулась к нему, но тут Джонас вскочил и опрометью выбежал из комнаты. Захлопнул за собой дверь, будто навсегда отрезая то, что осталось по другую сторону.

Добрался до стула и упал на него, прислушиваясь к собственному прерывистому дыханию, чувствуя, как порожденные паникой спазмы сжимают желудок и низ живота. Глаза его, ничего не видя, скользили по предметам привычной домашней обстановки, отвергая, отталкивая единственный факт, который приводил его в состояние животного ужаса. Три недели назад – так сказала женщина-полицейский. Он солгал ей, повинуясь мгновенной потребности защититься от ее чудовищного, ни с чем не сообразного обвинения. Но три недели назад он отнюдь не был с женой в Лондоне, он уезжал на четыре дня на конференцию в Эксетер, а затем еще два дня потратил на сбор средств для фонда. Нелл собиралась ехать с ним, но в последний момент слегла с гриппом. Во всяком случае, так она сказала. А может быть, она использовала эту возможность для того, чтобы навестить Йоркшир?

– Нет! – Короткое слово само по себе, непроизвольно вырвалось из-за стиснутых зубов, Он готов был презирать самого себя за то, что хоть на мгновение заподозрил жену. Нужно успокоить дыхание, расслабить мышцы.

Джонас дотронулся до гитары. Ему бы и в голову не пришло сейчас играть, но это прикосновение возвращало его к реальности их общей с Нелл жизни. Он сидел на крыльце Тестамент Хауса, перебирая струны, играя любимую мелодию, когда Нелл впервые заговорила с ним.

– Как красиво! А что, каждый может научиться? – Она устроилась на крыльце рядом с ним, не сводя глаз с ловких пальцев, перебиравших струны. Она улыбнулась, улыбнулась как дитя, не скрывая радости и удовольствия.

Научить ее играть было нетрудно. Она обладала даром подражания и никогда не забывала того, что ей довелось увидеть или услышать. Теперь она сама нередко играла ему, правда, не так уверенно, как он, и не так страстно. Ее музыка была полна сладостной печали, которая могла бы давно поведать ему о том, чего он не желал признать – даже сейчас.

Джонас резко поднялся. Он открывал книги, ее книги, одну за другой. Каждая из них была надписана ее аккуратным почерком: «Нелл Грэхем». «Она хотела утвердить право собственности на книгу – или на вымышленное имя?» – гадал он.

– Нет!

Он достал с нижней полки альбом с фотографиями, прижал его к груди. Вот документальное подтверждение существования Нелл, ее реальности. Не было у нее никакой другой жизни, кроме той, которую она разделила с ним. Нет даже надобности открывать альбом, проверять, что хранят его страницы. Это история их любви, застывшие воспоминания, стежок за стежком переплетшиеся в единый узор их совместной, нераздельной жизни. Неопровержимое доказательство, наглядная иллюстрация – вот как живет Нелл, вот что она любит.

В поисках еще более убедительного подтверждения Джонас взглянул на цветы, приютившиеся на подоконнике. Больше всего на нее похожи африканские фиалки, такие изящные, деликатные, тонкий стебелек и нежные лепестки, защищенные плотными зелеными листьями. Обманчиво хрупкие, они были необычайно выносливы и прекрасно приспособились к суровому лондонскому климату.

Глядя на эти цветы, Джонас наконец осознал истину, с которой тщетно боролся. Он не мог более сдерживать слезы, из груди его вырвалось рыдание. С трудом вернувшись к стулу, Джонас рухнул на него и безутешно заплакал.

В этот момент послышался стук в дверь.

– Уходите! – всхлипнул он. Снова настойчивый стук.

– Уходите! Уходите!

Стук не стихает. Словно голос его совести. Его не заглушишь.

– Убирайтесь, будь вы прокляты! – заорал он, бросаясь к двери и настежь распахивая ее.

Перед ним стояла женщина в изящном черном костюме с белой шелковой блузой, с пеной кружев на груди. Черная сумочка на плече, в руках – большая книга в кожаном переплете. Спокойное лицо, ясные глаза. Она готова приласкать, утешить. Кто она – миссионер? Видение? Женщина протянула руку и представилась: – Меня зовут Хелен Клайд.

Линли выбрал угол потемнее – свечи мерцали достаточно далеко, и свет почти не проникал в эту часть церкви. В храме чувствовался запах благовоний, но еще сильнее здесь пахло пылью столетий, оплывшими свечами, горелыми спичками, ветхостью. Было тихо и мирно. Голуби, на миг встрепенувшиеся при его приближении, вновь затихли. Ночь была безветренной, ветки деревьев не скрипели, не царапали стены и окна.

Он был здесь один. Компанию ему составляли вырезанные на решетках исповедален юнцы и юницы, переплетавшиеся на греческий манер в безмолвном и вечном танце.

Тяжело на сердце, тоскливо. Старинная история, римская легенда пятого столетия оказалась и ныне столь же реальной, как и во времена Шекспира, превратившего ее в сюжет своей драмы. Царь Тирский приезжает свататься к дочери царя Антиоха, разгадывает загадку, но вместо свадьбы ему приходится спасаться бегством.

Линли преклонил колени. Хотел помолиться, но молитва не шла с языка.

Он знал, что почти уже нащупал тело гидры, но это знание не приносило ни удовлетворения, ни облегчения. Он с радостью бежал бы от последней схватки с чудовищем. Даже если все головы будут отрублены и тело расчленено, эта схватка и на нем оставит шрамы.

«Не страшись нечестивых», – послышался какой-то призрачный, бестелесный голос. Он шел ниоткуда, неуверенный, дрожащий, словно его породил туман, клубившийся в холодном воздухе. Линли не сразу разглядел фигуру в черной сутане.

Отец Харт стоял на коленях у подножия алтаря, склонившись, упираясь лбом в пол.

"Не ревнуй злодеям, не завидуй делающим беззаконие,

Ибо они, как трава, скоро будут подкошены и, как зеленеющий злак, увянут.

Уповай на Господа и делай добро; живи на земле и храни истину.

Утешайся Господом, и Он исполнит желание сердца твоего.

Предай Господу путь твой и уповай на Него, и он совершит.

Ибо делающие зло истребятся, уповающие же на Господа наследуют землю.

Еще немного, и не станет нечестивого".

Линли прислушивался в этим словам с мукой, отвергая открывавшийся в них смысл. В колеблющейся темноте храма вновь воцарилась тишина, слышалось лишь хрипловатое дыхание старого священника, Линли собирался с мыслями, нащупывая ту нить, которая приведет его к окончательной разгадке.

– Вы пришли исповедаться?

Линли вздрогнул. Он не заметил, как священник внезапно возник из скопления теней прямо перед ним. Линли поднялся на ноги.

– Нет, я не католик, – сказал он. – Я просто пытался сосредоточиться.