Самая страшная книга. Вьюрки - Дарья Бобылева

Измененная жена прожила с Яковом Семеновичем долго, действительно долго. Он спрятал в верхнем шкафчике на веранде банки с консервами, ими и питался, а все остальное отдавал жене.

Но однажды ночью Яков Семенович проснулся от металлического скрежета. Вышел на веранду – и увидел жену, которая все-таки добралась до шкафчика и вскрыла его. Обычным ножом она потрошила консервные банки и, жадно приникнув к разрезу, раня губы острыми краями, высасывала содержимое. Пустые смятые банки летели на пол. Она уже уничтожила почти все консервы, о которых сама когда-то, смеясь, говорила: «На случай ядерной войны».

Половица скрипнула под ногой Якова Семеновича, и жена обернулась, сжимая в одной руке нож, а в другой – банку с бычками в томате. Сильным, резким движением она раз проткнула банку, повернула нож, расширяя отверстие, и оттуда закапало красное. И Яков Семенович вдруг с необыкновенной остротой осознал, что совсем скоро, буквально через пару минут этот нож может воткнуться в его трепещущие от ужаса и омерзения кишки.

Он тихо закрыл дверь, вернулся в спальню и лежал там до рассвета, с головой накрывшись одеялом – неподвижный и неспящий. А когда решился наконец выйти – жены уже нигде не было. Валялись на полу выпотрошенные банки, вкусно пахло консервами, Найда бурно приветствовала его, прыгая на цепи. А жена ушла.

Собственно, после этого Якова Семеновича и потянуло к людям – от одиночества и страха, и свирепого желания понять, что же происходит, вывести на чистую воду тех, кто за это ответственен. А еще потому, что в доме практически не осталось еды.

И вот теперь жена сидела на крыльце – в рваной и грязной одежде, но сама такая посвежевшая, посветлевшая, будто из отпуска вернулась. А спокойные глаза ее будто говорили «ну, здравствуй».

Яков Семенович, не сводя с нее взгляда, попятился, спиной толкнул калитку и, не успев сделать и пары шагов, налетел на что-то мягкое. Обернулся и увидел Степанова. И председательшу. И Никиту Павлова. И седую, белоглазую Наталью. Он шарахнулся обратно, но по садовой дорожке навстречу уже шла его жена, к ногам которой так и льнула Найда.

Найда улыбалась всей пастью, во все сорок два желтоватых собачьих зуба.

– Господи… – простонал Яков Семенович и опустился на корточки, прикрывая руками голову – точно ждал, что его сейчас начнут бить, прямо по лысоватой интеллигентской макушке.

Жена подошла вплотную, присела рядом, заглянула Якову Семеновичу в лицо, которое он все пытался спрятать, страдальчески жмурясь. Потом вопросительно посмотрела на Наталью. Наталья ласково ей кивнула.

Маленькая женина ручка прижалась к щеке Якова Семеновича раскаленным утюгом. Он тоненько вскрикнул и распахнул глаза. Жена смотрела на него с нежной тревогой, как на приболевшего ребенка.

– Соня, – прошептал Яков Семенович и заплакал.

Он так давно не звал ее по имени, только «послушай», «а знаешь», «не могла бы ты» и «дорогая» – это если на людях. А мысленно она уже несколько десятилетий была снабжена ярлычком «жена» и задвинута в соответствующий угол сознания, как предмет необходимый, добротный, удобный в использовании…

Но как же он скучал по ней все это время, как трогал в полусне одеяло на соседней половине кровати – не образовалось ли вдруг под ним спокойно дышащее тело, чужое, но свое. Как чудились ему шаги, голос, запах этого ее отвратительного цикория, пенсионерского кофе, по утрам. И сколько раз он, ежась от страха и холода, выходил вечером к забору и всматривался в темный лес. Ждал ее.

– Сонечка, – улыбнулся сквозь слезы Яков Семенович.

И все забыл.

У поворота с Лесной улицы на Рябиновую навстречу торжественно-спокойной толпе бросилась чья-то фигура, тяжелый колун взметнулся над белоснежной Натальиной головой:

– Сгинь, рассыпься!

Наталья перехватила колун в воздухе, вырвала из дрожащих пальцев и небрежно бросила в канаву. На деревянной занозистой рукояти остался обугленный след.

Катя проводила колун затуманенным взглядом и вдруг протянула к Наталье руки:

– Значит, сама явилась. Ну, давай…

Белый ровный огонь вспыхнул на секунду в Натальиных глазах – и Катины, пронизанные воспаленными жилками, ярко полыхнули в ответ. Катя вскрикнула, зажмурилась, закрыла руками глаза, в которые будто жгучим перцем сыпанули. А Наталья прошла мимо, так к ней и не прикоснувшись.

И умиротворенные дачники двинулись за ней, аккуратно расступаясь, уклоняясь, отводя тело в сторону – лишь бы не задеть Катю, не дотронуться. Точно она была прокаженной, недостойной багрового Натальиного клейма, которое всех делало спокойными и счастливыми.

– Сволочи! – закричала Катя им вслед.

И то ли ей почудилось, то ли в самом деле волна иссушающего жара вырвалась из ее груди вместе с криком. И все вокруг снова слилось в разноцветное месиво. Плавились, стекали на землю тягучими каплями цветы, деревья, заборы, дома… Ноги прилипали к размягчившемуся асфальту, по нему ползли трещины, а в сердцевине этих трещин тлело багровое, раскаленное. Катя посмотрела на свои руки и увидела, как дрожит прозрачное горячее марево вокруг растопыренных пальцев. Вот что, наверное, разглядел Ромочка, когда сказал, что она горит…

Домой, – мысли с трудом ворочались в голове, горячие и тяжелые, – надо идти домой. Там колонка с водой, прямо у калитки. Вода холодная, пахнет железом и плесенью… И еще там родная старая дача, в которой можно затаиться, как всегда, спрятаться, переждать. Может, ничего и нет. Может, просто бред, безумное Серафимино наследство, или галлюцинации от сотрясения, которым пугал ее Гена.

А к полудню начали возвращаться остальные. Те, кого во Вьюрках считали бесследно сгинувшими: в лесу, на поле, в реке.

Первыми явились Витек и тетя Женя – бодрые, с ясными веселыми глазами. Только вернулись, как и уходили – в чем мать родила. Витек, поддерживая супругу под локоть, распахнул перед ней калитку. Скрипнули заржавевшие петли, и Витек, ни слова не говоря, ушел в дом. Вернулся уже одетый и с масленкой, смазал петли, пока тетя Женя тоже ходила одеваться. И вскоре на участке закипела работа. Витек и тетя Женя приводили свои владения в порядок – споро, ловко, в четыре руки. Только метлы да грабли мелькали.

Вернулись бероевские мальчики – они вышли из реки там, где был когда-то вьюрковский пляж, стряхнули с себя водоросли, выжали одежду. А вслед за ними Сушка отдала и луноликую Наргиз. Наргиз проверила, все ли пуговицы застегнуты у ее подопечных, пригладила их мокрые волосы, вынула у старшего пиявку из уха, оглядела обоих с любовной гордостью и повела домой.

Пришла из леса Татьяна, Ромочкина мама. Ни следа не осталось от ее прежней угрюмой нервозности, внутренней какой-то душевной растрепанности. Разве что волосы по-прежнему топорщились серыми «петухами» из-под сбившегося платка. Сам Ромочка так и не нашелся, но это Татьяну, похоже, совершенно не волновало. Засучив рукава своей полосатой «выходной» кофты, она принялась косить траву, подметать дорожки, сгребать в кучи гнилые яблоки, вытряхнула и развесила на перилах крыльца половики.