Самая страшная книга. Вьюрки - Дарья Бобылева

Прошло еще несколько долгих, наполненных монотонным грохотом секунд, прежде чем они наконец поняли, что происходит. Кто-то стучал в ворота с той стороны.

К воротам медленно, с опаской подтянулись бородатый Степанов, братья Дроновы, Юки на велосипеде, сбежавший в очередной раз Леша-нельзя, вслед за которым явилась рассерженная Зинаида Ивановна, Яков Семенович и старичок Волопас. Он громко, силясь перекричать стук, спросил:

– Кто там?

Ему не ответили, но стук продолжился. Забор был сплошным, высоким, и разглядеть, кто находится с той стороны, не было никакой возможности.

Стук напоминал о далеком, знакомом, назойливом: «Навоз, кому навоз!», «Металлолом берем!». Всех этих бродячих сборщиков и продавцов во Вьюрки, как правило, не пускали, вежливо игнорируя железный грохот и крики с улыбчивым акцентом. С той стороны и прежде ничего хорошего ждать не приходилось.

Наверное, и сейчас стоило проигнорировать и разойтись, благо забор прочный – пусть себе стучат. Но сомнения и любопытство терзали дачников, и они растерянно топтались на месте, поглядывая друг на друга – вдруг кто-нибудь возьмет да и примет решение. То, может, и неправильное, но твердое решение, которое обычно оставалось за председательшей.

Наконец, шаркая войлочными чунями, вперед выступила Зинаида Ивановна:

– Дайте хоть в щелку глянуть-то.

Старичок Волопас возмутился: как можно, а если вломится, а если утянет, а если там… Но Зинаида Ивановна начальственным жестом указала на завязанную узлом цепь, которой были стянуты створки. Ее повесили поверх засова после исчезновения Валерыча, чтобы следующий отчаянный искатель выхода изрядно попотел, а заодно и подумал, открывая ворота.

– Может, не надо? – подала голос Катя, когда засов уже отодвигали со всеми предосторожностями, оставив цепь на прежнем месте.

Зинаида Ивановна обернулась, смерила ее недоверчивым взглядом:

– А ты молчи лучше.

То ли про ведьмин глаз в Стоянове правду рассказывали, то ли Гена не зря подозревал сотрясение, но голова у Кати вдруг потяжелела, заныла. Как в самом начале простуды, когда еще легко дышится, еще не затянуло жгучей краснотой горло, но уже блестят по-нехорошему глаза, и все как-то не так, чуть ярче, чуть громче, чуть беспокойней, чем надо.

Дроновы ухватились за левую створку, цепь натянулась, и Зинаида Ивановна осторожно заглянула в образовавшуюся щель.

– Мать честная…

Узкая, костлявая рука проскользнула в щель и схватила Зинаиду Ивановну за обтянутое халатом плечо.

– Закрывайте! Закрывайте! – всполошился Волопас, и Дроновы послушно налегли на тяжелую створку. Но Зинаида Ивановна молча отпихнула обоих – точнее, привыкшие уважать старость братья в замешательстве отступили сами – и загремела цепью, торопливо развязывая громоздкий узел.

И в расширившемся зазоре все увидели Наталью Аксенову – зычноголосую, бодрую мать семейства Аксеновых, которое пропало в день исчезновения выезда, отправившись на машине в коттеджный поселок. Теперь этот день казался бесконечно далеким, принадлежащим какой-то иной реальности – и такой же казалась сама Наталья. От нее прежней осталась разве что футболка с улыбающимся мультяшным псом – многим тогда запомнился этот неуместно веселый зверь.

Перед воротами стояла необыкновенно худая женщина, иссушенная солнцем, загорелая до черноты. Футболка с вылинявшим псом болталась на ней как на вешалке. Голубые, яркие когда-то глаза Натальи тоже как будто полиняли, выцвели. Но самое главное – она вернулась абсолютно седой. Белые как молоко, как новенький медицинский халат, волосы и темное лицо – она казалась негативом самой себя. И это было красиво, правда красиво: той мертвящей красотой, к которой не должен иметь отношения человек из живой уязвимой плоти.

Дачники смотрели на Наталью в молчаливом оцепенении. А она подняла на них выцветшие глаза и улыбнулась – мягко, ласково, как будто жалея этих растерянных, запуганных и обозленных людей.

Все вокруг качнулось, потемнело, жаркая боль разлилась под лобной костью, а тело набухло горячей гриппозной ломотой. Шатаясь и цепляясь за что-то – плечи, бока, стволы деревьев, – Катя двинулась вперед, бормоча еле слышно:

– Закройте… закройте ворота… закройте ворота…

В глазах тошнотворно мельтешило, жар накатывал волнами вместе с нечленораздельным людским гулом. Потом вдруг прояснилась на несколько мгновений картинка: старичок Волопас яростным клубком летит на неподвижно стоящую Наталью, но прежде, чем он успевает приблизиться вплотную, она касается ладонью его лба. Красный пятипалый отпечаток остается на щедро усыпанной пигментными пятнами коже, Волопас останавливается как вкопанный, а его маленькое личико разглаживается, будто молодеет. И все снова тонет в разноцветном, горячем мареве.

– Закройте ворота…

Кто-то подхватил Катю, не дал упасть. Она даже не увидела, а скорее почувствовала, что это Никита – и страшно обрадовалась, зашептала, еле шевеля заплетающимся языком, что нельзя ее пускать, надо выгнать, надо закрыть…

На предплечье Никиты багровел отчетливый след от узкой ладони. А сам он смотрел на Катю с ласковой, чуть снисходительной улыбкой.

Ворота так и не закрыли, наоборот – их оставили распахнутыми настежь. Окруженная притихшими, умиротворенно улыбающимися дачниками Наталья направилась по Речной улице дальше, в глубь поселка.

Клавдия Ильинична сидела на веранде, в кресле-качалке, которое лет десять уже не качалось: так и не успел починить его Петухов, недотепа безрукий, у которого даже лампочки – и те не вкручивались как надо. Когда она его впервые увидела – мамина подруга привела неженатого сына в гости с известной целью, – то сразу определила: недотепа. Очки квадратные, смешные, мягкий близорукий взгляд, мягкая челка, старательно приглаженная. Отличник, на пианино играл – «Детский альбом» Чайковского, разумеется, остальное со времен районной музыкальной школы давно выветрилось. И зачем приветила его бойкая Клава, зачем расспрашивала о вовсе не интересной ей жизни, зачем подкладывала вишневое варенье в граненую розетку… Может, потому, что жег еще память тот, первый, неотразимый, и захотелось спрятаться в мягкое и недотепистое. Завернуться, как в плед, которым Клавдия Ильинична укутала ноги. В последнее время она все время мерзла. Раньше не понимала этих старух вроде Тамары Яковлевны, которые кофту на блузку, плащ на кофту, платок сверху – и покатилась, как капуста. Надо же с достоинством себя держать, преподносить соответственно возрасту, но красиво, помнить, что ты женщина. А теперь будто сами, слой за слоем, нарастали на теле кофты, растянутые свитера, платки – как мягкая плесень на залежавшемся батоне…

Она не сразу услышала шаги на крыльце и подняла голову только тогда, когда открылась дверь. И на запылившийся дощатый пол веранды ступила босыми ногами худая как смерть, беловолосая женщина с удивительным, непроницаемо-нежным лицом. Следом зашли другие, знакомые – Зинаида Ивановна, Волопас, из молодежи кто-то. И у них лица тоже были особенные, какие-то… просветленные, нашла наконец подходящее слово Клавдия Ильинична и вдруг испугалась: