Белый, белый день... - Александр Мишарин

«Могли! Все могли!» – ответил Корсакову тихий, уже покорный внутренний голос.

Двери в парк были забиты крест-накрест, ограда была высокая и недавно кем-то укрепленная.

«Кем-кем? Новым застройщиком! Такой кусок земли в самом центре! Это ого-го сколько стоит! Небоскреб возведут с подземными гаражами, офисами, казино, с „бутиками“, развлекательными центрами, ресторанами, бассейнами».

И вдруг ему захотелось, чтобы хотя бы на дно одного из этих бассейнов положили ту мраморную плиту, где когда-то золотыми буквами были выбиты его фамилия, имя и отчество.

Чтобы хоть так он остался в своем переулке… На этой когда-то счастливой земле… Чтобы от этой плиты слышался по ночам его юный смех, возникала легкая, стремительная фигура десятиклассника… Отсвет его первой любви и первой большой награды.

Чтобы осталась его юная, пьянящая, светлая энергия, которой всё подвластно…

Хотя бы в мечтах…

Для него всегда оставалось загадкой, почему так тяжки, тягостны, черны были первые его годы в школе, – особенно в 5 – 7-м классах, и откуда взялась эта легкость, ясность, способность понимать все предметы, когда он перешел в эту, «девчоночью», женскую школу?

Может быть, само присутствие девочек, женщин подстегнуло, выправило, распахнуло его способности.

«Да, да, говорят, половое созревание творит чудеса!» Но было что-то еще…

В этой школе его полюбили, начиная от старенькой директрисы, Марии Сергеевны Чистовой, кончая юными учительницами, самими девчонками.

Но он изменился и сам. Вырос за полгода на пятнадцать сантиметров. Из пухлого угрюмого толстяка превратился в сильного, ладно скроенного юношу. Его тело стало легким, гибким, словно летящим.

Недаром на него стали оборачиваться – и в школе… и на улице… и в районной театральной студии, где он пропадал весь восьмой класс.

Так долго не дававшаяся ему математика, когда он пришел к Софье Павловне Дембовской и показал ей нетривиальное решение довольно сложной задачи, она, чуть зардевшись, сказала ему: «А я о таком решении даже не догадывалась!» И он спросил ее: «И это – все?» – «Все!»

С этой минуты вся математика, физика, тригонометрия, химия стали ему по-детски легкими, пустяковыми.

И он только облегченно, радостно рассмеялся.

– Тогда это все ерунда! А я-то думал!

И он неожиданно чмокнул тридцатилетнюю замечательную математичку в щеку и вылетел как на крыльях из класса.

Софья Павловна долго смотрела ему вслед, и лицо ее было растерянно-счастливым…

А он, Сережка Корсаков, слепой от счастья, вдохновенный, несся бегом по коридорам, и всё расступалось перед ним.

…Почему же Сергею Александровичу Корсакову казалось его детство таким мрачным, тягостным, буквально безвыходным?

Он помнил эти годы – от девяти до четырнадцати лет – как один бесконечно тянущийся, стылый, черный день. Ему не вспоминалось ни лето, ни весна, ни солнечные дни – только сплошной мрак. Может быть, потому что все эти годы летом его отдавали в пионерский лагерь, на две смены, где он чувствовал себя одиноко, неуютно. Мучался от дурацкой пионерской муштры, от всех этих линеек, костров, походов. Он был толстый, неуклюжий, мрачный и в то же время агрессивный. Он находил себе на территории лагеря какой-нибудь укромный – в самой чаще – уголок и целые дни проводил там один. У него не было друзей – ни одного за многие годы. Он даже не участвовал в драмкружке, чем обычно баловался в городе. Только иногда – очень редко – его упрашивали сыграть на пианино… Нет, не в концерте, а так, для себя. Он обычно долго отнекивался, бурчал что-то злобно про себя… Но потом быстро подходил к инструменту и буквально набрасывался на клавиши. Играл он всегда только Листа, Брамса, – с их виртуозными пассажами, каденциями, яростью романтических взлетов. А заканчивал, уже смягчившись, Шопеном.

– Вы в ЦМШ учитесь? – однажды уважительно спросил его какой-то интеллигентный тип из отдыхающих в соседнем санатории.

Сергей взглянул на него и только бросил:

– Нет! Дома! У матери. И тут же убежал…

Муштрованная маета летом сменялась школьной муштрой, домашней муштрой…

Занятия в школе начинались в восемь, и вставать надо было без пятнадцати семь. А так мучительно-нечеловечески, до обморока, хотелось спать.

Будил его отец, мать и старший брат еще спали:

– Сереженька! Пора вставать… Уже без шестнадцати…

Корсаков только что-то мычал во сне, не в силах проснуться, открыть глаза.

– Ну хорошо, поспи еще пару минут. – Отец осторожно гладил его по всклокоченным волосам. Он стоял, нагнувшись над Сережей, и нежно смотрел на него. Отец у него был старый, седой как лунь, вечно болеющий, молчаливый.

И снова из обморока сна Сергея вырывал шепот отца:

– Сереженька! Уже без четырнадцати!

Это был уже приговор. Корсаков садился на кровати, еще не разлипая глаз, а отец набрасывал ему на плечи вафельное, колючее, холодное полотенце, поднимал его из кровати и шлепком посылал в ванную комнату. Отец уже посмотрел в коридор – там было свободно…

Сережа не помнил, как он одевался, что-то ел (кормил его тоже отец), надевал ботинки, пальто с рваным рукавом, шапку. Отец застегивал ему, полуспящему, пуговицы, завязывал тесемки шапки под подбородком… Целовал в лоб, отправлял в школу.

На улице была страшная темень, сугробы, ветер… Дрожь сразу же пробирала до самых костей… И он побыстрее сворачивал в проходной двор, где не было такого сильного ветра.

Уже была видна боковая сторона его Елизаветинской гимназии – вся в огромных, горящих окнах… Уже мелькали вдалеке такие же маленькие, как и он, фигурки школьников с портфелями. Их тени были все ближе, их становилось все больше, хотя снег и ветер гасили их голоса, звук их шагов.

И тут-то, посредине проходного двора, Сережу вдруг всего передергивало. Что-то подкатывало к горлу, и его начинало тошнить – выворачивало наизнанку до самых кишок.

Это происходило не всегда, но обязательно, если сегодня была контрольная по геометрии.

Перед его глазами всплывала грузноватая, неторопливая – с каким елейно-издевательским лицом – фигура Василия Петровича Грабенко.

– А ты, Сереженька, как всегда ничего не понимаешь? Не знаешь? И никаких надежд?

Он только махал рукой и, отвернувшись от Корсакова, величественно уплывал в учительскую.

Мама ходила к нему на беседу, возвращалась вся нервная, в красных пятнах, с ненавистью смотрела на сына… Потом, схватив какую-нибудь кастрюлю, тут же уходила на кухню, так и не сказав сыну ни слова.

Сергей не плакал. Он просто каменел от неразрешимости трагедии.

Ну, он же все писал, делал… Старался, как другие…