Война по понедельникам - Антон Первушин

Последние часы застолья Антон запомнил смутно. Кто-то громко и над самым ухом спорил с Филом; кто-то грохнул об пол едва початую бутыль, и она разлетелась тысячей осколков; кто-то нагрубил Игину, и тот в ярости вскочил на стол и принялся махать длинным острым клинком, разбрасывая ногами тарелки. Но одно Антон запомнил хорошо. Хотя так и не смог установить, с чем оно связано: то ли с подступающей к горло тошнотой при виде опрокидываемых стаканов, то ли с обострившимся сегодня ощущением «чужаковатости». Но с того момента, как Ким вышвырнул из «Чумы» Влада и все время, пока продолжались поминки, Антона не покидало липкое чувство омерзения, почти гадливости, какое бывает, если идешь по цветущему лугу, вполне радуешься жизни и доброму дню, и вдруг ногой по рассеянности, подняв в воздух стайку хлопотливых мух, въезжаешь в коровью лепешку, подсохшую кое-где, но в целом еще мягкую и пахучую. И опьянение не помогло Антону избавиться от этого чувства, и только глубокий сон, одолевший его, когда Антон ушел из-за стола и прилег на стоявший в углу диванчик, этот сон сумел притушить, утопить омерзение в мутной и темной своей глубине.

Утром, тронув за плечо, Антона разбудил Ким.

— Пошли, — зевая, сказал он.

Антон встал.

Витязи вповалку спали на полу, наглядно демонстрируя собой пресловутое «стихийное начало». Кто-то громко храпел.

«Как их все-таки много, — отстраненно подумал Антон. — Тридцать три — много».

Вслед за Кимом он пошел к выходу, так ни с кем и не попрощавшись…

>

Итак, развязка близка.

Проницательный читатель, без сомнения, догадался уже, чем и как закончится настоящая повесть. К этому все шло, именно в этом направлении с подачи Автора двигался, разгоняясь, сюжет. Поэтому не будем более испытывать ваше терпение, объявим

>

Дракон: Страшно вам?

Ланцелот: Нет.

Дракон: Вранье, вранье. Мои люди очень страшные. Таких больше нигде не найдешь. Моя работа. Я их кроил.

Ланцелот: И все-таки они люди.

На выходе из «Чумы» их ослепили яркие вспышки.

— Что это? — Ким заслонился рукой.

Ответ на его вопрос отыскался быстро. Их окружила бурно жестикулирующая, непрерывно вопящая, ощетинившаяся микрофонами толпа. Репортеры.

— Господин Витязь, — тут же на передний план вылезла вульгарно раскрашенная рыжая девица, от которой на километр несло профессионально-наглым напором, — что бы вы могли сказать по поводу перестройки абортариев Пеллюсидара с целью увеличения их пропускной способности?

— Э-э, — растерялся Ким, все еще плохо соображающий с похмелья, — вообще-то, я противник абортов…

— Вы противник абортов по идейным соображениям?

На этот вопрос рыжей девицы Ким ответить не успел, потому как ее несколько оттерли, и теперь вопросы задавал плюгавый коротышка в пиджаке самых невероятных расцветок.

— Гражданин Витязь! — завопил он фальцетом так, что у рядом стоявшего Антона заложило в ушах. — Почему до сих пор! Вами! Не решена! Проблема! Подконтрольности! Органов! Исполнительной! Власти! До каких пор! Мы будем терпеть! Взяточников! От ЕЕЕ!

— А я-то здесь при чем? — удивился Ким. — Я в Единство никогда не вступал. И не вступлю.

— Ваша власть! Всем приелась! Гражданин Витязь! — заявил коротышка, словно плюнул, и исчез с арены блиц-опроса.

Его место занял высокий лохматый парень в протертых на коленях джинсах и в майке навыпуск, обвешанный фотоаппаратами с ног до головы. Парень непрерывно что-то жевал, поэтому был слегка невнятен.

— Дружбан, — сказал он Киму в свойской манере, — пара вопросов для журнала «Масс-культ». Как ты усекаешь по натуре? И в приколе мастать горазд?

— К-хм, — кашлянул Ким, вроде бы даже и польщенный вниманием творческой интеллигенции Пеллюсидара. — Клёво усекаю. Но вот в приколе пока не рубим: парша заедает.

Парня сменил страдающий одышкой толстяк в хотя и строгого покроя, но засаленном до чрезвычайности костюме. Вокруг шеи толстяка был повязан красный пионерский галстук.

— Товарищ Витязь, — обратился он к Киму низким рокочущим басом. — Будет ли сегодня до двенадцати подписан указ о применении чрезвычайных мер по отношению к фашиствующим элементам и группам элементов нашего города?

Киму наконец все это надоело.

— А ну дайте пройти! — рявкнул он и, выставив плечо, двинулся сквозь толпу к своему автомобилю.

Антон, недоумевая, последовал за ним.

Однако это было еще не все. Сразу за толпой репортеров на них с Кимом налетела стайка длинноногих загорелых и весьма симпатичных девушек с букетами цветов в руках.

— Да здравствуют наши освободители! — провозгласил многократно усиленный динамиками голос, и тут же рядом расположившийся оркестр бодро сыграл туш. — Да здравствуют наши славные Витязи! Ура-а!

Кима и Антона забросали цветами и осыпали поцелуями, после чего в кадре появился некий прилизанный, скользкий по виду тип при галстучке и хороших манерах. Он долго жал Витязю руку и, наверное, даже облобызал бы его, если бы Ким вовремя не отстранился.

— Как представитель городской администрации и ЕЕЕ я рад засвидетельствовать вам, дорогой друг, свое уважение, почитание и благодарность за то нелегкое, но святое дело, которое вы и ваши коллеги приняли на свои плечи. Мы готовы оказать вам всемерное содействие в реализации любых ваших проектов, замыслов, программ.

— Может, и Муравья сюда доставите? — с нехорошей усмешкой поинтересовался Ким, отнимая руку.

— Муравей? — разыграл удивление представитель городской администрации. — А кто это?

— Все ясно, — подытожил Ким. — Пошли, Антон. Очередная показуха.

— Но может быть все-таки вы согласитесь принять участие в консультативных слушаниях ЦК ЕЕЕ по вопросам урегулирования?

— Не до грибов! — отрезал Ким, усаживаясь в машину.

Тут как раз хлопнула дверь, на пороге в «Чуму» появился Витязь Иннокентий, и внимание публики мгновенно переключилось на него: снова засверкали фотовспышки, побежали девушки, заиграл оркестр.

— Не понимаю, — пробормотал Ким, когда они отмотали километр по проспекту, — с чего бы это вдруг такое всеобщее признание? Девицы эти, цветы, репортеры?..

— Награда нашла героя, — шутливо предположил Антон.

— Как же, нашла… — Ким покусал губу. — Не понимаю… Может, в рамках нового курса? Но тогда сегодняшний Муравей должен хорошо знать нас. И по меньшей мере, бояться.

— Или уважать.

— Вряд ли. С чего бы ему нас уважать? Хотя если Фил Муравьем заделается… — Ким рассмеялся на это свое гипотетическое допущение.