Война по понедельникам - Антон Первушин

«Даже эпоха тирании достойна уважения, потому что она является произведением не людей, а человечества, стало быть, имеет творческую природу, которая может быть суровой, но никогда не бывает абсурдной. Если эпоха, в которую мы живём, сурова, мы тем более должны её любить, пронизывать её своей любовью до тех пор, пока не сдвинется тяжёлая масса материи, скрывающей существующий с её обратной стороны свет».

Вальтер Ратенау

«— …Тогда всё понятно, — сказал Болванщик. — Убить Время! Разве такое ему может понравиться?»

Льюис Кэрролл

«Приготовьтесь, сейчас вам предстоит услышать нечто невероятное. Наша компания, хоть и вполне легальная, всего лишь ширма, предназначенная для добывания средств. Настоящее же наше дело — патрулирование времени».

Пол Андерсон

11 августа 1938 года (год Тигра)

КОЗАП — сектор «Эталон»

Ранним утром Иосиф Виссарионович Сталин прогуливался по своему рабочему кабинету в Кремле и размышлял. Странными показались бы его мысли непосвящённым. Странными показались бы они самому Сталину ещё вчера вечером, но сегодня — всё изменилось.

Только что он закончил изучение краткого, но содержательного отчёта сотрудников Наркомата Внутренних Дел, курирующих работу группы учёных, фамилии которых лет с десяток уже как вымараны с титульных листов многочисленных учебных пособий для студентов и школьников. Да, когда-то их имена гремели. Тяжеловесы узкой специализации, мастера популяризации, виртуозы формул, жрецы абстрактного мышления. Они ничего не значили для Сталина как люди. Так — список фамилий, по большей части «жидовских», оттиснутых аккуратными машинописными буковками на листах стандартного формата. Головастики, за сухими интегралами прячущие свой страх перед суровыми законами жизни. Но именно они, эти люди, которых Сталин в душе просто-напросто презирал, они своей работой заставили Вождя думать сегодня о том, о чём он никогда ранее не задумывался.

А думал Сталин об удивительных свойствах времени.

Время всегда представлялось ему единым потоком, бесконечной рекой, по которой плывем мы все, наши страны, Земля, Вселенная. Река, но и не река: нельзя нигде причалить, свернуть в сторону, поплыть, выгребая веслами, против течения. Всегда было нельзя. И вдруг, оказывается, можно! Пожалуйста, в любой момент и в любом направлении. И хоть сейчас отправляйся в семнадцатый спрашивать совета у Ильича. И значит, не просто так сам человек и все вещи, его окружающие, плывут себе вперёд в потоке времени, а каждый человек, каждая вещь — это растянутая во времени змея в бесчисленных своих воплощениях; и так же, как здесь и сейчас, существует он, Сталин, так и существует где-то независимо от него Сталин-секунду-назад, Сталин-две-секунды-назад, юноша Сосело Джугашвили, безусый поэт из семинарии, и маленький босой Сосо, сынок сапожника из Гори.

Впрочем, не эта абстрактная мысль беспокоила Вождя. Другая, ещё более неожиданная, ошеломляющая и пугающая, заставляла его убыстрять иногда шаги, а руки — непроизвольно сжимать до боли в пальцах любимую трубку. Оказывается, время — это не просто река, состоящая из бесконечного множества ручейков, прямая и предопределённая. Это река с неисчислимым количеством притоков и ответвлений, и целые миры существуют не только там, позади или впереди — они существуют здесь и сейчас: невидимые, неосязаемые для органов чувств, потому как не может букашка, ползущая по одной стороне листа бумаги видеть, и осязать букашку, ползущую под ней, но с другой стороны листа. И Сталин с ужасом чувствовал, как затягивает, поглощает его эта мысль, как остается он один-одинёшенек, словно на пересечении множества коридоров с зеркальными стенами, полом, потолком, в которых он видит своё отражение, а те в свою очередь видят в других отражениях свои отражения, и так до бесконечности, и никто не может сказать, кто же тут настоящий: я, ты, он или вон те. А где-то, быть может, отражения искажаются, преломляясь друг в друге настолько, что и не он, Сталин, оказывается здесь, в кремлёвском кабинете, а поблёскивающий стёклами пенсне, хитровато ухмыляющийся Троцкий, или чего доброго — Бухарин (жива ещё память о недавнем процессе).

Только сейчас Сталин понял вдруг, по кромке какой бездны удалось ему пройти к вершине власти, и сколь много было шансов оступиться, рухнуть, заходясь криком, вниз. От какой неисчислимой суммы случайностей: случайных совпадений, случайно обронённых фраз, случайных мыслей и встреч зависела его личная участь и судьба этой огромной страны. Чуть что не так, чуть в сторону, и всё было бы совершенно по-другому.

«Ведь меня уже раз двадцать — сто двадцать! — могли арестовать, — думал Сталин, внутренне холодея. — И раз пятьсот уничтожить. Это чудом можно назвать, что я удержался в двадцать четвертом. А семнадцатый? Разве не чудо, что большевики победили? Признайся, ведь и ты вместе со всеми не верил тогда в возможность продержаться после переворота хоть неделю…»

Сталин попытался раскурить трубку, но пальцы тряслись, и у него долго не получалось.

«Расстрелять бы их всех, — подумал Сталин с тоской. — Умники нашлись. Мне на голову».

И это был бы самый простой выход. Тем более, что Вождь с юности научился не доверять высоколобым мужам с правильно поставленной речью: вечно они что-нибудь придумают, мешают жить спокойно себе и другим. Вот атомную бомбу какую-то изобрели — подавай им деньги на разработку. Да русскому солдату все эти бомбы нипочем, будь они хоть трижды атомные!

Но что-то останавливало Сталина, интуитивно чувствовал он правоту ученых, и какая-то возбуждающе новая перспектива открывалась перед ним. Он понял в озарении, что и как нужно делать, дабы избавиться раз и навсегда от свежеиспечённого страха. Он решил действовать. Незамедлительно. Он шагнул уже к столу, на котором лежала папка с отчётом, и вдруг окружающее пространство с громким хлопком свернулось вокруг него в жёсткий тесный кокон, и Сталин провалился в темноту…

11 мая 1992 года (год Обезьяны)

Основной вектор реальности ISTI-58.96.А

День выдался преотличный, солнечный — быть может, первый настолько солнечный день новой весны.

Вячеслав Красев, известный и очень модный в последнее время писатель, сойдя на остановке «Дворцовая», решил, раз уж подарком нам сегодня настолько славная погодка, дойти отсюда до Дома Писателей, что на Шпалерной, пешком. Путь не близкий, но и спешить особенно некуда.

Проходя через площадь, он обратил внимание на столпившихся вокруг Александрийской Колонны хмурых людей пожилого возраста, с красными потрёпанными флагами, маленькими иконками вождей и неумело сделанными транспарантами.

«Нелегко, наверное, приходится в наше время национал-патриотам и верным ленинцам, — думал Вячеслав, пробегая взглядом по знакомым до тошноты лозунгам, выписанным на транспарантах. — Это нужно быть каким-то особенным человеком, чтобы изо дня в день, из месяца в месяц различать в окружающем мире исключительно плохие, грязно-багровые стороны действительности; чувствовать, как всё туже затягиваются вокруг любимой, но глубоко несчастной страны сети несуществующих заговоров; когда паутина слепого ужаса, отчаяния заслоняет собой малейшие проблески сочувствия и добра, а нос старого приятеля, фронтового товарища, начинает казаться длинноватым: длиннее того предела, когда ещё можно было бы поддерживать с ним дружеские отношения. Глупые, запуганные, близорукие. Чертовски близорукие! Знали бы вы, сколько я повидал миров, за которые действительно стоило бы отдать жизнь, но не требующих поэтому никогда от своих детей подобной жертвы. И жаль, не дано мне донести до вас это знание, потому что не станете вы читать „сомнительных книжонок“ некоего Красева, а по-другому я не умею: нет способностей…»