Смута - Владислав Бахревский

– Был.

Марина Юрьевна сложила руки у груди, и лицо у нее стало маленькое, и ничего на нем не осталось, кроме глаз. Как в отрочестве, когда матушка лишала ее за упрямство бала, верховой прогулки или просто сладкого.

33

Поздно вечером из Тушина приехал пан Меховецкий – проводить пана воеводу и ближайших родственников царицы на ужин для своих.

Стол Лжедмитрия был поставлен отдельно на помосте. Тридцать свечей гнали все тени и полутени с лица его величества.

В голубой шелковой ферязи со сверкающими голубыми запонами, в голубых перстнях на всех пальцах, он сидел как бы в глубокой задумчивости, не отвечая на приветствия гостей.

Пан Мнишек, собиравшийся произнести речь, вспыхнул было, но Меховецкий усадил его за стол у помоста, напротив государя, и сел с ним рядом. Рукин и другие ближние люди государя провели на их места Константина Вишневецкого, Олесницкого, Тарло, братьев Юрия Мнишка, их сыновей. Сын Мнишка, брат царицы Станислав, получил место слева от Меховецкого.

Все уже сидели, но молчание не прерывалось. Лжедмитрий позволял рассмотреть себя подробнейше и как можно пристальнее.

Пану воеводе показалось – не кукла ли это? Но государь движением пальцев прогнал муху с края своего кубка и улыбнулся.

– Родственников ли я вижу перед собой?! – спросил он негромко, но внятно.

Все взоры устремились на пана Юрия.

– Здоровья государю императору! – Мнишек осушил кубок. – Виват!

Он очень гордился потом своим «тонким» ходом. И от вопроса напрямую ушел, и ни одного мостика ненароком не сжег. Признать государем того, кого все называют государем, – это все-таки не признание в Лжедмитрии Дмитрия. Но государь тоже был непрост. Выпил ответную чашу за отца жены и, сказавшись больным, тотчас всех и отпустил: ни пира, ни беседы.

В великой досаде воротился воевода в лагерь Сапеги.

Марина Юрьевна молилась со своими иезуитами. Их оставили с глазу на глаз.

– Пока это Вор, – сказал пан Юрий, пронзая дочь честным взором.

– Пока?

– Он станет родным, когда выплатит мне триста тысяч и обеспечит будущее нашего рода признанием за нами Северского княжества.

– А в моем узнавании уж никто, видимо, не нуждается? – спросила отца Марина Юрьевна, глаза у нее заледенели. – Знайте, отец. Ради спокойствия моей совести я отвергну любой сговор.

– Но что вы желаете взамен?! – рассвирепел пан воевода.

– Царства! Я – помазанница. И мне на моем царстве ни лжец, ни лжецы не надобны.

– Господи! Какое непозволительное прямодушие! Но знайте, ваше величество, воинство, пришедшее под стены Москвы, не позволит одурачить себя!

Марина Юрьевна рассмеялась удивительно весело и легко.

– О Дева Мария! Люди вокруг меня и во всем этом царстве изолгались до такой степени, что солнце называют луной, а луну солнцем. При них нельзя именовать день днем, а ночь ночью. Господи! Дева Мария! Пробуди меня скорее. Мой сон страшен! Я боюсь, что мне уж не дано проснуться!

Следующие два дня были тяжелыми для всех. Марина Юрьевна никого не допускала до себя. Но и Лжедмитрий затаился. В войсках пошли разговоры: «Не сторгуются никак. Пан Мнишек полцарства просит».

Вдруг новость как молния. Из Москвы перебежало сразу пятеро бояр. Измена Масальского не навредила Вору. Вор тотчас и выздоровел. Пригласил московских людей пред свои царские очи. То были князь Алексей Юрьевич Сицкий, князь Михаил Матвеевич Бутурлин, два брата, два князя Засекины Иван да Федор Васильевичи и князь Дмитрий Мамстрюкович Черкасский.

– Государь, – сказал за всех князь Сицкий, – к тебе скоро вся Москва на поклон придет. Мы как узнали, что государыня к тебе пришла, так и не стали больше медлить. От Шуйского одни убытки да несчастья. Прими нас, сирых, на свою царскую службу. Хотим видеть твои пресветлые очи, служить, куда ни пошлешь.

– Служба будет, – обрадовал князей государь. – А пока выбирайте себе место, ройте землянки – скоро дожди пойдут… Я бы мог одолеть московские стены силой – не хочу людей губить, не хочу устроить пепелища из моего ненаглядного стольного града.

И, отпуская от себя князей, спросил ненароком:

– Как там Вшивый базар? Волосья с него убрали?

– Нет, государь! Не убрали! – ответил Черкасский.

– А ведь я приказывал убрать.

Проводив русских, Вор стал приготовляться к обеду, на который был зван усвятский воевода Ян Сапега. Советы ему давал Меховецкий.

– Дружба с Сапегой, – говорил он, стоя за спиной государя и вдалбливая в темечко самое нужное и важное, – избавит ваше величество от опеки проклятого грубияна Рожинского.

– Я слышал, Сапега такой же самодур, как и наш гетман. – Так ведь и нет надобности менять одного на другого. Надо обоих держать возле себя и уничтожать их властность их же противостоянием. Вы понимаете, государь? Их властность их же противостоянием.

– Они не курицы, чтобы собирать зерна за петухом.

– Было бы хуже, если бы их претензии были малы или посредственны. Они, имея по две-три тысячи солдат, желают приобрести для себя десятки городов и многие тысячи бесплатных работников… Упаси вас господи избрать одного из них! Пусть они служат делу вашего величества, пока русская сила не перетечет на вашу сторону. Тогда и Рожинский и Сапега станут так малы, что о них можно будет… забыть.

С Сапегой государь обедал за одним столом.

– Я представлял вас человеком с сединами! – удивился государь молодости усвятского воеводы.

– Мне тридцать два года, – назвал свой возраст Сапега. – Но я столько воевал, что мне все шестьдесят.

– А сколько тогда мне лет? Меня дважды убивали… Я на долгие годы исчезал из жизни. – Государь вдруг рассмеялся. – Предлагаю вашей милости быть мне ровесником! – Наше время от Бога! И слава и бесславие!

– Да пропади он пропадом, такой Бог, когда к ребенку подсылают то с ядом, то с ножом! – Безобразное лицо государя вспыхнуло, и он даже красив стал. – Васька Шуйский сколько раз крест целовал и Богом клялся, и всякий раз истое слово его было вперекор прежней клятве. Богу, ваша милость, не до нас. Зачем ему в нашем дерьме копаться!

Глаза государя словно подернулись мутной пленкой, красные мясистые губы развалились, показывая острые рыбьи зубы и кривые клыки.

– Вот я встану сейчас и скажу Богу. – И встал, и, поводя головой по-змеиному, крикнул: – А пошел ты, Бог, вон из моего шатра!

Сапега побелел от изумления, а государь плюхнулся за стол, заходясь в смехе.

– Что же это Господь не прибил меня как муху? Или ему кощунство тоже по нраву, как и молитвы праведников? Вошли слуги с подносами и кубками, и государь, махнув рукою, приглашая гостя к трапезе, ухватил зажаренное чуть не до углей утиное крыло, захрустел перепаленными косточками не хуже собаки.