Harmonia caelestis - Петер Эстерхази

4

На фотографии у отца из уголка рта, как во французском (еще черно-белом) фильме, лихо свисает сигарета, вечный «Мункаш»; отец улыбается всем лицом, взгляд его странноват и чуть смазан, будто он малость поддал, а может, отец просто молод, неузнаваемо молод; на нем видавшая виды роба и вытянутый, чем-то заляпанный свитер; фон едва различим, привалившись к какой-то саманной стене, он гордо показывает перед камерой черчиллевскую викторию — два пальца, расставленные буквой V. Значит, что бы ни случилось — а оно, разумеется же, случится, — так просто нас не возьмешь? На голове у отца, словно каска, лихо сдвинутая набекрень белая эмалированная ночная ваза. Горшок. Обыкновенный ночной горшок.

5

Если бабушка и впрямь была человеком, которому никто не был нужен, то логично предположить, что ей не был нужен и мой отец. Точнее сказать, как первенец он был ей нужен, тут и вопроса нет! Семьи, подобные нашей, без этого обойтись не могут, без перворожденного, к тому же, естественно, сына, — знаю, знаю, в любой семье кто-то рождается первым, да не везде ведут счет, — словом, отец мой и был таким первенцем, хотя на него как конкретную личность особого спроса не было; во всяком случае, так казалось. Но все это в тот момент, когда Менюш, дуайен внутризамковых слуг, появился в белой гостиной, никого, похоже, не волновало — ни бабушку, ни моего отца, ни меня уж тем более. Ну а Меньхерта Тота никто не спрашивал.

6

Белая гостиная название свое получила из-за белой мебели бабушки Руазен, для меня — прапрабабушки, бабушки моего дедушки (нет, одним поколением старше: матери дедушки моего дедушки, легендарной красавицы Марии Франсуазы Изабель де Бодри, маркизы де Руазен, но это так, к сведению; ведь без деталей все так банально!), кою мебель она привезла с собой из Парижа. Она была наперсницей Марии Терезы Шарлотты (дочери короля Людовика XVI и внучки Марии Терезии), «сироты из Тампля», пережившей в тюрьме казнь родителей. В 1796 году, семнадцати лет, принцесса была освобождена и до своего замужества жила в Вене под присмотром обер-гофмейстерины графини Шанкло, тети маркизы де Руазен. В это время они и сдружились с моей прародительницей. (Был у нас дома, не знаю как и назвать его, наверное, секретер, со множеством ящичков и китайским орнаментом, — однажды я увидал подобный в испанском королевском дворце и даже воскликнул: знакомая вещь! чем вызвал всеобщее изумление, — родители назвали его «шанкло», над чем мы хихикали, до чего идиотское слово, но и сами называли его так. Прикасаться к этому секретеру нам запрещалось. Но мы, естественно, его потихоньку лапали. Играя в слепых, оглаживали его, ощупывали руками рельефные изображения китайских пейзажей с деревьями, пагодами, птицами и широкие, желтого цвета, металлические накладки по бокам секретера. Не то медные, не то золотые. Мы считали их золотыми.)

Отец бабушки Руазен, — уж не берусь судить, кем он доводится мне, но кем-то доводится, — был казнен вместе с королевской четой. От него остался шелковый шейный платок, привезенный дочерью в эту «далекую, мрачную, варварскую страну», с блеклым бурым пятном, которое все принимали за кровь. Шейный платок с эшафота. Свобода, равенство, братство. Хотя, возможно, тогда, в период разброда и великих шатаний, мы находились по другую сторону баррикад… Шейный платок многие поколения хранили на стене домашней часовни, пока моя бабушка, следуя строгим католическим принципам, не заявила протест. Но интересно, что ее свекор, человек не менее религиозный — сдается, именно он основал в Венгрии Христианскую народную партию, — дал ей отпор, полагая, что верность традициям дело более важное. Свою роль в упорстве моего прадеда сыграли и свойственные ему легкомыслие и французский рационализм.

Белый буфет в стиле рококо унаследовал и я. Красивая вещь. Красивая — не то слово. Это тот случай, когда красота выявляет свою брутальность. Она все крушит и ломает. Красота — это в первую очередь сила, а не гармония. Современная квартира от этого буфета трещит по швам. Для подобных буфетов нужно строить другие дома, изменить свою жизнь. Он, словно непрошеный Рильке, взывает к этой другой жизни, и тщетно раскладывал я на нем книги, журналы, бутерброды или, наоборот, убирал все с него, пусть сияет его каррарский мрамор, а иногда исподтишка водружал на него серебряный подсвечник — бесполезно. Зато в квартире моего отца, нисколько не отличающейся от моей по размерам, ситуация совершенно иная. В ней тоже имеется угловой буфет из этого же гарнитура, и тоже весьма впечатляющий, но он ведет себя тихо, не восстает, не бунтует, как у меня. Я догадываюсь, в чем тут дело: взгляд моего отца приводит белого монстра в чувство, возвращает его на свое место в прошлом и в личной истории. Я таким взглядом не обладаю. Мой взгляд может быть таким, только если крепко зажмуриться.

7

Этот самый мой дедов дед был человеком мудрым и одаренным («bewies viel Verständnis und einen richtigen und klaren Blick sowohl für Menschen als auch Dinge»[82], — писала его подруга, годившаяся ему в матери Людовика Тюрхейм); по слухам, он говорил о себе, что, глядя в зеркало, видит в нем карлика, но в обществе ощущал себя на голову выше всех остальных. (А вот дедушка мой в одном месте пишет, что он якобы был на шестьдесят (!) процентов выше покойного своего батюшки, но после некоторых вычислений я пришел к выводу, что не могу с чистой совестью подписаться под этой семейной легендой. И что он, пишет далее дед, испытывает обратные чувства: со своими шестьюдесятью процентами чувствует себя хорошо только в обществе, которое превосходит его в знаниях и просвещенности, рассудительности и шутках, ибо так ученость и дух других облагораживают наши собственные, что почитал за благо еще великий Гораций. Бедный дедушка, думал я, как же мало, наверное, было людей, вызывавших его симпатии. Ибо в глупости он был не силен. («Dummheit ist nicht meine Stärke».) Но он это знал и сам, поэтому приписал к вышесказанному: За отсутствием такового общества сердце находит успокоение в тихом зале хорошей библиотеки. Сердце находит успокоение: здесь дедушка явно пытался смирить свое прирожденное высокомерие.)

Мой загадочный малорослый пращур, будучи послом в Ватикане, смог договориться о заключении нового конкордата между Австрией и Священным престолом, что считалось, как утверждают, настоящим дипломатическим прорывом. Возможно, поэтому Франц Иосиф хотел поручить ему ведение иностранных дел, но дед моего деда, не любивший вокруг себя суеты, отказался от предложения, оставшись министром без портфеля, и до заключения австро-венгерского Соглашения заправлял внешними делами двора в качестве «серого кардинала». Австрией правило тогда «правительство генералов», которые только и ждали, как бы начать войну. Бисмарк тоже искал тогда повода для войны против Австрии, каковой вышеупомянутые генералы с удовольствием ему предоставили. Неведомо почему, они никак не могли, да и не желали договориться относительно Шлезвиг-Гольштейна. Результатом стало побоище при Кёниггреце, более известное как битва при Садовой, решившее дело в пользу пруссаков. После чего генералы распространили слух, что за войну ратовал мой мудрый низкорослый предок, который, будучи закоренелым католиком, на дух не терпел протестантской Пруссии. Что правда, то правда, но это уж чересчур.