Защищая Джейкоба - Уильям Лэндей

Он помолчал. Это был главный вопрос, на который следовало дать ответ, загадка, которую Лоджудис просто обязан был разгадать: каким образом обычный мальчик без истории насилия внезапно совершает что-то настолько жестокое? Мотив – это неотъемлемая часть любого дела, не юридически, но в голове каждого присяжного без исключения. Именно поэтому в преступлениях, в которых невозможно проследить мотив (или он недостаточно веский), всегда так сложно доказать вину обвиняемого. Присяжные хотят понимать, что произошло, и хотят знать почему. Им подавай рациональный ответ, а его, по всей видимости, у Лоджудиса не было. Он мог предложить им лишь теории, предположения, вероятности, «гены убийцы».

– Возможно, мы никогда так этого и не узнаем, – признался он, изо всех сил стараясь прикрыть зияющую дыру в своей версии, бросающуюся в глаза странность этого преступления, его явную необъяснимость. – Быть может, Бен обозвал его? Быть может, он назвал его «педиком» или «гомиком», как делал это в прошлом? А может, «ботаном» или «лузером»? Или толкнул его, угрожал ему, каким-то образом довел его? Не исключено.

«Не исключено»? Я покачал головой.

– Что бы ни подтолкнуло обвиняемого, когда он встретил Бена Рифкина в парке Колд-Спринг тем роковым утром, двенадцатого апреля две тысячи седьмого года, примерно в восемь двадцать утра, – отлично зная, что жертва там будет, потому что оба они многие годы ходили в школу через этот лес, – он принял решение привести свой план в действие. Обвиняемый ударил Бена ножом три раза. Вонзил нож в грудь своей жертвы. – Лоджудис сделал три колющих движения правой рукой. – Раз, второй, третий. Нанес три аккуратные, ровные раны, расположенные на одной линии. Даже расположение ран свидетельствует о том, что он действовал обдуманно, хладнокровно, отдавая себе отчет в своих действиях.

Лоджудис сделал очередную паузу, в которой на этот раз читалась легкая неуверенность.

Присяжные, похоже, тоже колебались. Они смотрели на него с тревогой в глазах. Его вступительная речь, которая началась так сильно, споткнулась об этот ключевой вопрос: почему? Лоджудис, похоже, пытался усидеть на двух стульях одновременно: только что утверждал, что Джейкоб не выдержал и, взорвавшись, убил своего одноклассника в приступе ярости. А следом тут же намекал, что преступник спланировал убийство за несколько недель, хладнокровно продумал все детали, как прокурорский сын воспользовавшись своей подкованностью в юридических вопросах, и стал ждать удобного случая. Загвоздка, собственно, заключалась в том, что Лоджудис и сам не мог внятно ответить на вопрос относительно мотива, сколько бы версий ни предлагал. Убийство Бена Рифкина было совершенно бессмысленным. Даже сейчас, после нескольких месяцев расследования, мы задавались вопросом: почему? Я был уверен, что присяжные почувствуют слабое место в версии Лоджудиса.

– Совершив преступление, обвиняемый избавился от ножа. И пошел в школу. Он делал вид, что ничего не знает, даже тогда, когда в школе объявили чрезвычайное положение и полиция отчаянно пыталась раскрыть дело. Он сохранял хладнокровие.

Да, но обвиняемый, будучи сыном прокурора, должен был знать, что убийца всегда оставляет следы. Идеального убийства не существует. Убийство – дело хлопотное, кровавое и грязное. Кровь имеет свойство разбрызгиваться и оставлять пятна. В пылу убийства легче легкого допустить ошибку. Обвиняемый оставил на толстовке жертвы отпечаток своего пальца, испачканного свежей кровью жертвы, – отпечаток, который мог быть оставлен лишь непосредственно после убийства.

И тут начинается нагромождение лжи. Когда принадлежность отпечатка наконец устанавливают, обвиняемый меняет показания. После того как он на протяжении многих недель отрицал, что ему что-либо известно о преступлении, теперь же утверждает, что был там, но только после убийства.

Скептический взгляд.

– Мотив: школьный изгой, питающий неприязнь к однокласснику, который дразнил его. Орудие: нож. План: в мельчайших подробностях изложенный в описании убийства, данном самим обвиняемым. Вещественные доказательства: отпечаток пальца, испачканного кровью убитого, на его же собственном теле. Дамы и господа, все улики неопровержимо указывают на обвиняемого. И этих улик масса. Они не оставляют никакого места для сомнения. Когда суд будет окончен и я докажу все то, что только что вам описал, то вновь предстану здесь перед вами, на этот раз ради того, чтобы попросить вас исполнить свою роль, произнести вслух очевидную правду, вынести единственно возможное заключение: виновен. Это слово, «виновен», будет нелегко произнести, уверяю вас. Осуждать другого человека всегда трудно. Всю нашу жизнь нас учат этого не делать. «Не судите», – написано в Библии. И особенно нелегко это, когда обвиняемый ребенок. Мы горячо верим в невинность наших детей. Мы хотим в это верить, хотим, чтобы наши дети были невинными. Но этот ребенок – не невинное дитя. Отнюдь. Когда вы взглянете на все улики, указывающие на него, вы поймете, что в этом деле возможен лишь один вердикт: виновен. Слово «вердикт» происходит от латинского выражение, которое означает «сказать правду». Именно это я и намерен просить вас сделать: сказать правду – виновен. Виновен. Виновен. Виновен. Виновен. – Лоджудис устремил на присяжных горящий взгляд, полный непреклонной решимости и праведного негодования. – Виновен, – произнес он еще раз.

С этими словами он скорбно склонил голову и вернулся на свое место, где поник в кресле, то ли окончательно обессилев, то ли впав в глубокую задумчивость, то ли оплакивая погибшего мальчика, Бена Рифкина.

За спиной у меня всхлипнула какая-то женщина. Послышались шаги, скрипнула дверь, – судя по всему, женщина выбежала из зала. У меня не хватило духу оглянуться и посмотреть.

На мой взгляд, вступительная речь Лоджудису определенно удалась. По крайней мере, она намного превосходила все те, которые мне до сих пор доводилось слышать в его исполнении. Но это был вовсе не тот безоговорочный успех, в котором он нуждался. Место сомнениям по-прежнему оставалось. Присяжные не могли не заметить нестыковки в его версии, этой дырки от бублика в самом ключевом месте. Для стороны обвинения это настоящая проблема, поскольку на суде позиция прокуратуры никогда не выглядит более убедительной, чем на вступительной речи, когда версия обвинения еще безупречна и непротиворечива, доказательства еще не подпорчены столкновением с реалиями суда, мямлящими собственными свидетелями, свидетелями-экспертами противной стороны, перекрестным допросом и всем остальным. У меня сложилось впечатление, что он оставил нам шанс.

– Защита? – произнес судья.

Джонатан поднялся. У меня промелькнула мысль – и до сих пор мелькает каждый раз, когда я его вижу, – что он принадлежит к тому роду мужчин, которых легко представить мальчишкой даже в их седые шестьдесят с гаком. Волосы у него были неизменно взлохмачены, пиджак расстегнут, галстук с воротничком вечно съезжали куда-то набок, как будто весь этот наряд был школьной формой, которую он носил исключительно потому, что того требовали правила. Он встал перед ложей жюри и почесал затылок, и на лице его отразилась крайняя степень озадаченности. Едва ли у кого-то могло возникнуть сомнение в том, что он явился на суд без всякой подготовки и теперь ему нужно время, чтобы собраться с мыслями. После пространного вступления Лоджудиса, которое производило впечатление тщательно отрепетированного и путаного одновременно, раздолбайская спонтанность Джонатана стала глотком свежего воздуха. Конечно, я восхищаюсь Джонатаном и симпатизирую ему, так что, возможно, попросту пристрастен, но мне тогда показалось, что еще даже до того, как Джонатан открыл рот, из этих двоих юристов он произвел более располагающее впечатление. В сравнении с Лоджудисом, который даже вздохнуть не мог, не просчитав предварительно, как это будет воспринято окружающими, Джонатан был сама естественность, сама непринужденность. В своем мятом костюме, занятый собственными мыслями, он выглядел в зале суда настолько комфортно, насколько может выглядеть человек в пижаме, доедающий что-то из тарелки над раковиной у себя на кухне.