Эллины (Под небом Эллады. Поход Александра) - Герман Германович Генкель

бы молния ударила сейчас в дом, это не ошеломило бы собравшихся так, как то, что сейчас сообщил своим друзьям Гармодий. Со всех сторон посыпались вопросы. Но Гармодий, подавленный отчаянием, знал о случившемся почти так же мало, как знали теперь его друзья. Оказалось, что Кимона нашли на рассвете заколотым вблизи здания Пританея Ничто не указывало на цель и смысл этого нелепого злодеяния. Кому нужна была эта смерть? О разбое и грабеже не могло быть и речи, так как драгоценнейший перстень, который покойный всегда носил на левой руке, оказался нетронутым. Две глубоких раны, нанесённых ему в спину, очевидно, мечом или большим кинжалом, свидетельствовали лишь о том, что убийство было совершено из-за угла, внезапно, без всякой борьбы. Когда люди нашли уже успевший окоченеть труп молодого человека, то не сразу признали в убитом Кимона, сына Стесагора. Почти никто из граждан не знал об его возвращении из Олимпии, и горестная весть о внезапной смерти славного победителя на играх ещё не успела распространиться по Афинам. Товарищи Гармодия позже всех узнали о ней, так как весь день провели вместе за городом, в виноградниках, откуда и явились на пир. Сам он случайно узнал о несчастье, потому что незадолго до заката солнца направился к дому своего друга, чтобы лично привести Кимона на пир, устраиваемый в честь его славного возвращения из Олимпии.

Не скоро улеглось волнение, вызванное несчастным событием. Все кричали, в замешательстве бегали по зале, высказывали различные догадки, давали всевозможные советы. Один только Аристогитон, молча севший с самого начала в угол чертога, не вмешивался в общую сутолоку и, видимо, напряжённо думал о чём-то, затем он встал, медленно подошёл к Гармодию и, крепко обняв друга, шепнул ему что-то на ухо.

— Да, верно, я и не подумал! — воскликнул тот. — Верно, верно. — Выпрямившись вдруг во весь свой исполинский рост и обратившись к тут же стоявшим в смущении нескольким невольникам, он сказал повелительно:

— Если кто из вас хоть одним намёком обмолвится. Хотя бы здесь в доме, о том, что вы сейчас слышали, Того я собственноручно заколю ножом. Мёртвого уже не вернуть к жизни! Но чтобы живой человек пострадал, этого я не допущу. Слышите ли, рабы? Ни одного звука! Чтобы Арсиноя сегодня ни единым намёком не узнала о случившемся. Я сам подготовлю её к роковому известию. А теперь выйдите отсюда все. Мы останемся одни.

Рабы молча удалились из залы.

— А затем, друзья, — обратился Гармодий к гостям своим, — я прошу вас возлечь за трапезу и пусть ест и пьёт каждый, если хочет и может. Я имею сообщить вам нечто важное, но никто, кроме нас, не должен жать, что здесь сейчас произойдёт. Вот почему я удалил рабов.

Изумлённо переглянулись гости. Некоторые хотели возразить против приглашения возлечь на ложах около стола. В такую минуту участие в пире представлялось каждому из них кощунственным. Но Гармодий повторил своё приглашение столь властно, горевший гневом взор его был так страшен, голос его звучал столь грозно, что никто не посмел ослушаться. Сам он тотчас занял место, предназначавшееся для Кимона. Друзья разместились вокруг него.

Схватив кубок и наполнив его вином, Гармодий, при всеобщем безмолвии, брызнул несколько капель в сторону алтаря, плеснул часть влаги на мраморный пол и выпил оставшееся вино со словами:

— Клянусь вседержителем Зевсом, ты, Кимон, славный потомок славного рода, столь преждевременно Павший от руки наёмного злодея, будешь отомщён! Да будет чистое вино сие знаком, что проливший твою кровь кровью же своей поплатится за это... А теперь, Аристогитон, говори, говори всё.

— Я буду, друзья, краток, — начал Аристогитон. — Но раньше, чем я скажу то, чем нужно с вами поделиться, я вас спрошу: все ли тут собравшиеся сумеют хранить молчание и никогда, ни при каких обстоятельствах, не выдадут того, что они здесь услышат?

— Мы друзья на жизнь и смерть!

— Клянусь головой Афины-Паллады!

— Мы не изменники, а честные афиняне!

— Смерть предателям и вечный позор их имени!

— Итак, слушайте же: убийцы нашего доблестного друга — тираны и, в частности, Гиппарх, сын Писистрата.

Увидев ошеломляющее действие своего заявления, Аристогитон продолжал:

— Вы этого не ожидали... Я сам не мог бы поверить, если бы у меня не было на то данных. Вот они все вы знаете разнузданность и своеволие наших теперешних правителей. Дерзок и груб Фессал, неумолимо жесток Гиппий, развратен до мозга костей изящный Гиппарх. Ведомо ли вам, друзья, что этот хвалёный любимец муз, этот певец, поэт и художник никогда в жизни не останавливался ни перед чем, чтобы видеть желание своё удовлетворённым?

— При чём же тут Кимон? Чем мог ему помешать человек, все интересы которого были так далеки от стремлений тирана? — этот вопрос задал Критий, сын Дропида.

— Удивляюсь тебе, друг, — продолжал Аристогитон. — Неужели ты успел забыть ту сцену, при которой мы именно с тобой недавно присутствовали в храме Афины-Паллады? Разве ты уже не помнишь, какими гадкими глазами уставился Гиппарх на Арсиною, когда она участвовала в процессии молодых девушек? Разве ты забыл, как едко-насмешливо осклабился тиран при виде нашей красавицы? Неужели ты не помнишь гнусных слов, цинично произнесённых им так громко, что не мы одни с тобой их слышали? «Она будет моей!» — властно заявил он и весь затрясся при этом.

— Да, это так, — ответил Критий, — но это — одни догадки.

— Нет, это — улика.

— Продолжай, пожалуйста, Аристогитон! — раздалось несколько голосов.

— Очень охотно. Вообще о личности Гиппарха распространяться нечего. Его разнузданность общеизвестна. Не менее известны его необузданное самолюбие и ненасытное тщеславие. Всё, что этот человек делает хорошего, он старается делать на виду у всех, чтобы о нём говорили, его хвалили, им восторгались. При этом он жесток и бессердечен, как и его милый