Перо динозавра - Сиссель-Йо Газан

Она долго не могла заснуть. Мысли кружились в голове, и в конце концов она села в кровати. Йоханнес мертв. Он лежит сейчас где-то, холодный, на каталке в шкафу. И она так перед ним и не извинилась. Она отругала его за то, что он сказал полиции, хотя по-настоящему даже и не злилась на него. Теперь было слишком поздно. Йоханнес был совершенно прав — она вела себя так, будто все на свете крутится вокруг нее.

Анна поднялась, прошла по квартире мимо забитой двери в бывшую комнату Томаса и дальше, в детскую, где взяла на руки спящую Лили и перенесла ее к себе в спальню.

Анна уложила Лили под одеяло рядом с собой и почувствовала угрызения совести. Одно дело, если ребенок притопал ночью в спальню и хочет к ней в кровать, другое — забрать ее сюда самой. Лили же человек, а не персональная грелка. Сесилье нередко вела себя так, будто у нее были все права на Анну. Нельзя, конечно, сказать, что она делала это со зла или у нее был какой-то расчет, нет — Сесилье вовсе не была ни злой, ни расчетливой. Но через их стычки и противостояния постоянным лейтмотивом проходило «Ну мы же мать и дочь». Как будто то, что они мама и дочь, что-то оправдывает. Как будто одно это сразу рождает сотни лазеек, с помощью которых можно идти напролом с одной только целью — брать. Теперь Анна сама вела себя так, словно ребенок был ее наркотиком. Нюхала в темноте дочкины волосы, складывала спящие пальцы, гладила теплое круглое плечо. Она не могла сдержать слез. В спальне было совершенно темно, в районе Нёрребро было совсем тихо. Слезы скатывались на постель, им на смену тут же приходили новые, которые все катились и катились. Она бы так хотела любить Лили чистой любовью. Она бы так хотела быть способной любить своего ребенка. Она мечтала стать для нее солнцем, которое всегда греет и всегда на нужном расстоянии, оно согревало бы Лили, этот быстрый вьюнок, который стремится вверх, вперед и прочь, и на нем появились бы красивые зеленые листья, красные, как огонь, цветы, и сочные стручки. Но Анне казалось, что ее сердце парализовано.

Она сунула руку под подушку, на которой лежала Лили, и придвинула дочь поближе к себе. Анна никогда не умела радоваться так, как Карен. Карен, которая чуть с ума не сходила от радости, когда снова встречала Анну после летних каникул или обожааааала прогуливать школу вместе со своей мамой, когда они вместе уезжали в Оденсе, покупали одежду в магазине «Бестселлер», ели гренки и чувствовали себя прекрасно и безоблачно. Карен любила хорошие фильмы, спагетти болоньезе, прогулки по пляжу, игры по вечерам и виниловые пластинки с драматическими мюзиклами, которые она проигрывала на полной громкости, танцуя и тряся своими непослушными кудряшками. Карен никогда не говорила, что она живет правильно, а Анна нет. Карен танцевала и вопила, а Анна молчала и слегка покачивала ногой. Они дружили. И все-таки Анна умудрилась все это разрушить.

Умеет ли Анна вообще радоваться людям? Родители много для нее значили, Лили тоже много, очень много. Но это она скорее понимает умом, чем чувствует сердцем. Она слегка отвернулась от Лили, устыдившись, что может так думать, когда ребенок к ней льнет. Она посмотрела на городские огни, просвечивающие сквозь плотные шторы. Когда Трольс ушел в то утро, десять лет назад, когда они окончили гимназию, Карен из кожи вон лезла, искала его, звонила его родителям. Они должны его найти, они должны помириться, повторяла она снова и снова, хотя это Анна все разрушила. Карен не могла жить с тем, что они в ссоре, и Анна попыталась вжиться в ее беспокойство. Где он? Что он? В глубине души ей было все равно, она только делала вид, что переживает. Трольс был сам виноват, он оказался очень плохим другом. Ей было на все это наплевать. Да пошли они к черту! Все до кучи.

Но она ведь любила однажды. Эта мысль задела ее глубоко и, несмотря на всю банальность, до краев наполнила яростью. Однажды она любила Томаса так, как теперь ей хотелось полюбить Лили. Крепко, безоговорочно, без возможностей к отступлению. Анна высвободилась из рук Лили и села в кровати в темноте. Не может быть, чтобы она могла любить его и не могла — своего ребенка. Не может, черт побери, такого быть! Она не хотела быть таким человеком. Томас — это прошлое, а Лили — настоящее и будущее, Лили — это вечность. Анна свесила ноги с кровати. Взглянула на часы, было уже три.

Она вышла из спальни и закрыла за собой дверь, чтобы не разбудить Лили. Сделала себе кофе. Большую чашку с горячим молоком. Разожгла камин в гостиной и придвинула кресло к его открытой дверце.

Почему вы такая злая, спросил Сёрен. Его взгляд на мгновение стал вопросительным и мягким, как будто он искренне не мог этого понять. Она и сама не вполне это понимала. Хотя это правда. Из всех чувств она сильнее всего испытывала злость. Злость была гораздо сильнее любви. Эта мысль ее парализовала. Она злилась на Томаса. Проку в этом никакого не было. Она не видела его уже больше двух лет и все, что она о нем знала, это то, что он работает в Стокгольме, у нее где-то был записан его номер, но сам он никак не давал о себе знать.

Но она злилась и на Сесилье, и каждый раз, когда они встречались, эта злость вспыхивала снова. И немного на Йенса. Когда он ковырял в носу, опаздывал, никак не мог бросить курить или собраться с силами что-то сделать, она была не в состоянии скрыть свое раздражение, притворившись заботливой и терпимой, а в два счета впадала в ярость. И Лили. Конечно, она не злилась на свою трехлетнюю дочь, но, с другой стороны, у нее не было того терпения по отношению к ребенку, которое ей хотелось бы иметь. Лили такая требовательная! С ней невозможно договориться, у нее вообще нет рассудительности — хотя откуда ей было взяться, Лили же еще трех нет!

Она злилась на Хелланда, на Тюбьерга, на Йоханнеса. Йоханнеса, который массировал ей плечи, если она не выспалась накануне, Йоханнеса, который всегда мягко и внимательно выслушивал все, что она говорила, и который так сильно ее смешил в прошедшие годы. Злость закипала моментально. Какой в этом смысл? Почему она такая злая? Анна поставила чашку на пол и прижала колени к глазам. Огонь разгорелся и горячил ее бедра.

Она яростно встала с кресла. Черт побери, она не хочет злиться на своего ребенка. Детям это невыносимо. Ребенок может отвечать любовью только на любовь.

Анна уставилась на фотографию: Сесилье, Йенс и она сама с горящими глазами. На контраст между улыбающимися губами и печальными глазами родителей, на свою собственную вопиющую невинность. Что-то тогда все-таки произошло. Завтра она поедет к Улле Бодельсен. Ребенок может отвечать любовью только на любовь.

Дача показаний в Беллахой в пятницу днем продолжалась около двух часов. Сёрен был свежевыбрит, и весь его внешний вид и манеры тоже были безупречно гладкие. Он ничем не выдал того, что накануне вечером укладывал спать ее дочь и крепко сжимал плечи Анны. Может быть, потому, что на допросе присутствовал второй полицейский.

Она вышла из участка в начале первого, до поезда в Оденсе оставалось полтора часа. Ей нужно было подышать свежим воздухом, поэтому она решила пройтись по Фредерикссундсвай. Было холодно, несколько птиц не захотели даже вспорхнуть из своего укрытия в кустах, когда Анна проходила мимо.