Символ веры - Александр Григорьевич Ярушкин

— Не видал, — поспешно перекрестился Терентий. — Ушедши я был.

— Слышал ли ты, крестьянин Ёлкин, как Кунгуров и Бодунов призывали к забастовке?

Терентий изобразил глубокую задумчивость, почти радостно ответил:

— Че-то энтакое было… Басту-уем, кричали…

— Так, — склоняясь над протоколом, прогудел Платон Архипович. — Дальше…

— Че «дальше»? — уронив голову на острое плечо, переспросил Терентий.

Пристав посмотрел в его преданные глаза:

— Кто это кричал?

— Че не знаю, то не скажу, — выпятив губу, огорчился Ёлкин. — Слышал, кричали. А кто?.. Разе в энтакой сумятице признаешь?..

Пристав приподнялся, упер раскоряченные руки в столешницу, прошипел:

— Пшел вон!

Вскочив со скамьи, Терентий бочком скользнул к двери:

— Извиняйте, ваше благородие, ежели че не так сказал. Мы за всегда…

— Пшел!

Выскакивая из кабинета, Ёлкин как был в поклоне, так и ткнулся головой в грудь подъесаула Бянкина. Тот оторопел от неожиданности, но тут же беззлобно, однако с силой вытянул его по согнутой спине нагайкой. Терентий пискнул и поторопился исчезнуть.

Бянкин хохотнул, слегка прихрамывая, приблизился к столу, протянул руку приставу.

— Присаживайтесь, — ответив на рукопожатие, сказал Збитнев.

Осторожно опустившись на предложенный стул, Бянкин беззаботно пояснил:

— До чего неудобная рана. Никогда не считал это место столь необходимым для жизни.

— Михаил Ерофеевич, — сообщил пристав, — нижний чин вашего отряда изнасиловал дочь кабатчика.

— Когда? — с искренним недоумением воззрился на пристава Бянкин.

— Сегодня утром.

Подъесаул рассмеялся:

— Вот те клюква!

— Не понимаю вашего тона, — нахмурился Платон Архипович. — Крестьяне озлоблены. Это может привести к новым беспорядкам. Хорошо, это оказалась дочь кабатчика. Он не пользуется уважением среди сельчан. Не дай бог, какую девку из бедных опозорят… Мужики и так ропщут, что приходится кормить казаков и их лошадей.

— Это я знаю, — согласился Бянкин. — Обжорной командой называют. Только насчет Феньки папаша сильно заблуждается. Насколько мне известно, у Феньки с моим нижним чином обоюдные амуры. Он уж всему отряду уши прожужжал, как она его задарма водкой потчует, а он по утрам в хлеву свое отрабатывает.

Збитнев предложил:

— Может, вы сами все это объясните обиженному родителю? Я велел его позвать.

— С удовольствием, — хохотнул Бянкин.

Тихон Лобанов, выслушав приукрашенный подробностями рассказ подъесаула, шел домой мрачнее тучи. Прежде чем войти в избу, взял в конюшне вожжи, намотал на руку. Через некоторое время улица огласилась истошными воплями Феньки.

Поговорив с подъесаулом о текущих делах, Збитнев приступил к очередному допросу.

— Итак, Коробкин, ты являешься стражником?

Кузьма вытянул шею, кивнул:

— Уполномочен обчеством.

— Значит, тебе сам Бог велел показания правдивые давать.

— Точно так, — согласился Коробкин и поинтересовался: — А как другие-то мужики? Указывают на зачинщиков?

Платон Архипович пристально посмотрел на него:

— Чего ты на других киваешь?

— Дык, негоже от обчества отбиваться-то, — рассудительно сказал Кузьма.

— Не хочешь показывать на смутьянов? — посуровел Збитнев.

Коробкин не отвел взгляда:

— Я как все. Вы сами прикиньте, ваше благородие. До суда далеко, а мужицкая расправа — вот она, под боком с вилами ходит. Ночи щас темные, дороги узкие. Не обессудьте, ваше благородие. Я уж лучше, как все. Коли в чем виноватый, сажайте в тюрьму, все одно спокойней будет, чем на Андрюху Кунгурова аль на Игнатку Вихрова показать.

Слушая разглагольствования крестьянина, Збитнев не ощущал ни ярости, ни раздражения. Странно, но мысли этого вертлявого мужика вполне согласовывались с его собственными. Поэтому на душе становилось еще тоскливее.

— Иди, — тихо сказал Платон Архипович. — Пусть Зыков заходит…

Когда Степка уселся напротив, Платон Архипович долго и не мигая изучал его встревоженную физиономию. Не говоря ни слова, прошел к двери, приказал Саломатову:

— Разгони всех к чертовой матери. Буду их завтра трясти. Да и сам ступай отдыхать.

Урядник тычками выставил мужиков из присутствия, проорал, чтобы те не толкались на улице, а шли по домам, и с чувством исполненного долга прошествовал мимо окон. Збитнев проводил его взглядом, повернулся к Зыкову:

— Вот так, Степан Маркелович, надумал я в отставку уходить.

Такой поворот событий заставил Степку озадаченно отвесить нижнюю губу. Збитнев продолжил:

— Покончу с делами и уеду.

Зыков чувствовал, что нужно поддержать разговор, но не мог выдавить из себя ни слова.

— Чего молчишь? — свел брови Збитнев. — Пришла пора рассчитываться!

— Я же не против, — пролепетал Степка.

Перехватив его взгляд, пристав холодно предупредил:

— Не надейся дешево откупиться.

— Да и в помыслах такого не держал, — испугавшись того, как легко Збитнев угадал промелькнувшую у него мысль, торопливо заверил Степка.

— Верю, — хмыкнул Платон Архипович.

— А-а-а… скоко? — робко протянул Степка.

— «Скоко»! — саркастически передразнил Збитнев. — А голова твоя скоко стоит?

Степка закусил губу, молчал.

— Вот видишь, дорого, — резюмировал Збитнев и усмехнулся: — Даже цену назвать затрудняешься. Но мне так много не надо, скромные у меня запросы. Довольно будет и трети твоего капитала.

— Скоко?! — ошалело переспросил Степка, подавшись вперед.

— Трети, — с улыбкой повторил Збитнев.

Начиная соображать, что с ним не шутят, Степка обмяк, протянул плаксиво:

— Как «трети»? Нету у меня стоко… В обороте ж капитал да в недвижимости…

— Это твои проблемы, Степан Маркелович.

Степка затих, потом глянул вопросительно:

— С полтыщи ассигнациями наскребу…

— Ассигнации без надобности, — отрезал Платон Архипович. — В крайнем случае, серебром.

— В раззор вводите! — взмолился Степка.

— Терпи? Жизнь — штука дорогая. Даю тебе сроку до Пасхи.

9

В течение недели Высич отказывался от пищи. И в течение этой недели Житинский ни разу не заглянул в камеру голодающего. Впрочем, смерть «политика», причем голодная смерть, смотрителя тюрьмы ничуть не устраивала. В конце концов, он все же приказал перевести упрямца в общую камеру.

С улыбкой на осунувшемся, обросшем черной щетиной лице Высич переступил порог общей камеры. Его обступили. Кто-то протянул сало и хлеб.

— Возьми, товарищ. От передачи осталось.

Кто-то подвел Высича к нарам, принес воды.

— А-а-а, Путник — обрадованно протянул Высич. — Чего молчишь? Что там, на воле?

— Ты поешь сперва.

— Поесть мы всегда успеем, — засмеялся Высич, вгрызаясь в сало. — Давай хотя бы познакомь меня со своим товарищем, — Высич кивнул на сидящего рядом с Петром Андрея Кунгурова.

— Кунгуров. Андрей. Мой земляк, — улыбнулся Петр.

Высич, слышавший эту фамилию от Анисима Белова, вопросительно глянул на Петра.

Петр снова улыбнулся.

Когда Кунгурова втолкнули в камеру, Петр ничуть ему не обрадовался, принял сухо. Пару дней даже словом