По высшему классу - Джудит Крэнц

— Боже упаси! — с жаром воскликнула Джиджи. — Я теперь нервничаю только из-за планирования… все эти желания, мечты, прекрасные сказки, с которыми к нам приходят люди… у них в головах такие чудесные картинки и никакой логики. Они думают, что раз решились обратиться к нам, то все их проблемы мы берем на себя. А дело в том, что они сами все усложняют именно потому, что не хотят или не могут предоставить все нам. Это же просто невыносимо для них — остаться в стороне от подробностей приготовления пищи и украшения стола.

Джиджи собрала свою одежду и отнесла в спальню, потом вышла и стала с ожесточением расчесывать копну рыжих волос, высвобожденных наконец из аккуратного пучка, который она делала каждое утро. Ее зеленые глаза весело поблескивали из-под длинных ресниц, на которые даже Эмили Гэтерум не могла ей запретить ежедневно накладывать три слоя туши. Джиджи осваивала науку обслуживания банкетов не больше года, но казалась лет на пять старше той девушки, которая приехала в Нью-Йорк, чтобы вступить во владение новой квартирой и повстречать новую подругу.

Она совершила неизбежный прыжок во взрослую жизнь, перешла невидимую, но безвозвратную границу, которая разделяет юных девушек и настоящих женщин. Озорство, позволявшее ей, уже взрослой девушке, выглядеть ребенком, исчезло, на смену ему пришла зрелость, которую удачно дополняли пылкость и острое ощущение того, что жизнь — не более чем веселая игра.

Лицо Джиджи сохранило черты, которые делали ее дерзкой и своенравной девчонкой. Чуть вздернутый носик, изящные уши, маленький рот с чуть приподнятой верхней губой, великолепной формы веки под дугами бровей — все это принадлежало теперь женщине, которую одни назвали бы красивой, другие — хорошенькой, но никто бы уже не назвал проказливым эльфом. Впрочем, одно осталось неизменным: то самое, что делало ее похожей на девушку двадцатых годов, то, что первой в ней подметила Билли. Что-то в ее силуэте, в прекрасной форме головы делало Джиджи похожей на тех вертихвосток, необузданных, блестящих, непрерывно танцующих и заливающихся смехом девиц, которые в свое время с естественностью дыхания разбивали мужские сердца.

— Знаешь, какого клиента мне бы хотелось? — мечтательно произнесла Джиджи. — Одинокого делового мужчину. Сначала он бы обговорил расходы, потом остановился бы на необходимых деталях, дал бы нам достаточно времени на изучение его квартиры, чтобы мы знали, в каком стиле оформить стол, выбрал бы одно из трех меню и не менял бы своих решений, не требовал показать десять образцов салфеток, не интересовался бы размерами винных бокалов или тем, как мы расставим цветы, не впадал бы в истерику в день банкета…

— И часто встречаются такие клиенты? — поинтересовалась Саша. — Могла бы познакомить хотя бы с одним.

— Эмили говорит, что ей такой попался лишь однажды. Это было, когда она только организовала фирму, но помнит его по сей день. Потом он женился на поварихе, которая сама все готовила, ей была нужна только прислуга на кухню.

— Одинокие мужчины ходят на вечеринки, а не устраивают их, по крайней мере, не заказывают.

— Но ведь Зах — одинокий мужчина, а вечеринки устраивает.

—Зах?

— Твой старший брат, я о нем говорю.

— Джиджи, ты должна понимать, Зах совсем другой, — мягко объяснила Саша. — Он работает в театре, он режиссер, а главное — он Невски, сын Орловой. Для Заха вся жизнь — сплошная вечеринка. Для него выпить с друзьями означает накрыть стол на двадцать человек, которые с собой еще кого-то приведут. И тарелки помоют.

— Мне… нравится такое отношение.

— В очередь, детка, в очередь, — лениво проговорила Саша, откидываясь на подушки, чтобы дать ногтям подсохнуть. На ней была сшитая на заказ атласная пижама с широким воротником и большими гофрированными манжетами. На одном из карманов красовались инициалы А.Л. Эту пижаму, сшитую в 1925 году, подарила ей на день рождения Джиджи. Подарок она снабдила открыткой:

«Надеюсь, ты не думаешь, что в этой пижаме кто-нибудь когда-нибудь спал. Я случайно знаю, что ее владелица — одни говорят, что ее звали Антуанетта, другие считают, что Лола, — надевала ее тогда, когда меньше всего собиралась спать. У Антуанетты-Лолы была большая шкатулка слоновой кости, в которой хранились удивительные драгоценности, исключительно изумруды, под цвет ее глаз. У нее на яхте был экипаж из двадцати человек и только одна каюта для хозяйки. Когда она входила в бальную залу, оркестр вставал и играл „Нежную и распутную“, песню, которую братья Гершвины сочинили специально для нее. Муж Антуанетты-Лолы знал, что не стоит являться домой между пятью и семью, и все же был счастливейшим из мужчин. Что такого знала Антуанетта-Лола ? Ничего из того, чего не знала бы Саша. Она бы хотела, чтобы ты носила эту пижаму и знала лишь счастливейшие дни.

С любовью, Джиджи».

Внизу Джиджи нарисовала Сашу, надменно сидящую в белой пижаме с мундштуком в руке, а у ног ее — трех огромных ангорских котов.

Занимаясь поисками подарка для Саши, Джиджи поняла, как ее завораживает старинное белье. Теперь в свободное время она прочесывала рынки и некоторые из магазинов, торгующих стариной, и иногда возвращалась домой с каким-нибудь отлично сохранившимся сокровищем с отделкой из ирландского или мадейрского кружева. Она находила шелковые рубашки, панталоны, лифчики, пеньюары, утренние и купальные халаты и даже корсеты с лентами. Каждую находку она тут же примеряла, чтобы понять, идет ли она ей, а потом убирала в специальный ящик, рассчитывая в дальнейшем получать наслаждение, рассматривая ее.

Однажды, когда она явилась домой, принеся один из первых облегченных корсетов, цельнокроеный, историческую ценность, созданную в 1934 году, Саша заявила, что ни за что бы не купила такую отвратительную вещь. Джиджи же утверждала, что та, которая его носила, должна была молиться на его изобретателя, освободившего женщин от жестких, на косточках, корсетов прошлого. Каждый купленный ею предмет, казалось, имел собственную историю и мог бы ее рассказать, умей она слушать. И неважно, что Саша над ней смеялась, называя фетишисткой, — она упорно пополняла свою коллекцию, находя все более редкие и ценные экземпляры.

— Саша, — серьезно спросила Джиджи, — ты считаешь, я становлюсь циничной?

— Ты очень повзрослела с тех пор, как пошла работать. Циничной? Пожалуй, нет. Циник, наверное, не может поверить в человеческую искренность и доброту… а ты… ты все пытаешься их найти… Скорее ты неисправимая оптимистка или что-то в этом роде.

— И Зах то же говорит.

—Да?

— Да, — ответила Джиджи, устраиваясь на подушках рядом с Сашей. — Однажды я призналась ему, что, организуя свадьбу, я всякий раз думаю, как глупо тратить столько денег, если нет полной уверенности, что брак не распадется. И тогда он сказал, что я просто реально смотрю на вещи, это хорошо.

— Так и сказал?

— Угу. А когда я сказала, что считаю неприличным устраивать пышные дни рождения для двух-трехлетних детей, чтобы родители могли похвастаться богатствами, он ответил, что это во мне говорит чувство социальной справедливости и я должна быть рада, что оно у меня есть, но должна понимать, что деньги на вечеринках тратятся на нужных людей.