Пётр Машеров - Славомир Антонович

В день его шестидесятилетия, дома за столом, были только родные: жена, дети, внуки, брат Павел, сестры — Матрена, Оля и Надя. Поздравляя брата с юбилеем, сестра Ольга сказала: «Петя, тебя очень уважают люди… » Он встал и сказал: «Я очень люблю свой народ», — и на глазах заблестели слезы... Такое не забывается никогда.

В конце своей жизни он стал более жестким, натянутым... Многое понимая, он был вынужден в силу своего положения зачастую говорить не то, что думал. Он захватил начало кризисной ситуации в обществе. Понимал, что бессилен остановить ее наступление, был очень раздражен. Собственную вину за это можно было прочесть на его лице.

***

Скульптор Владимир Летун работал в станковой и монументальной скульптуре. Он автор памятников воинам и партизанам, погибшим в годы Великой Отечественной войны, памятников-бюстов, барельефов, мемориальных досок, лауреат Государственной премии.

- Того отношения, которое мы имели со стороны Машерова к творческим работникам, больше нет, - вспоминал В. Летун, член Союза художников СССР. - Машеров никогда не делил нас на скульпторов, художников, архитекторов - ко всем относился с одинаковой заботой, помогал нашей работе. Никогда не подавлял личность, смотрел на художника внимательно, всегда задавал вопрос: «Чем могу помочь? Может, нужен материал?»

С ним действительно было легко говорить, не было гнетущего напряжения от того, что находишься рядом с большим человеком. Он подбирал и тон, и манеру разговора в любой аудитории. Всегда посещал творческие мастерские, вел беседы. И мы в его кабинете были желанными людьми. Возмущался, если кто-то из высоких лиц пытался при жизни воплотить свой образ в портретах, скульптурах.

Однажды, за год до трагедии, пришел к Летуну взволнованный народный художник СССР, Герой Социалистического Труда Заир Азгур, в руках держал какой-то сверток.

- Вот, запретил!

- Кто и что, Заир Исаакович? - спросил Летун с нетерпением.

- Да хотел портрет Машерова сделать, а он от кого-то узнал и запретил. Так и сказал: «Никаких портретов».

Участие Машерова в монументальной пропаганде нашей республики непосредственное, его можно зачислить в соавторы многих скульптурных композиций. Взять мемориальный комплекс «Хатынь». Было так. Скульпторы работали над неким мемориалом, и в разговоре возникла мысль создать памятник жертвам сожженных деревень. Секретарь ЦК комсомола Арсений Ваницкий позвонил Машерову:

- Петр Миронович, есть идея!

- Если есть - приходи!

Рассказал первому секретарю о творческом замысле художников, скульпторов. Но вот вопрос: какую деревню взять за основу? Выслушав собеседника, тот воскликнул:

- Монумент сожженной деревни будет заслоном насилию и жестокости…

Но где его разместить? Сожженные деревни разбросаны по всей Беларуси...

Проблема решилась неожиданно. В один из августовских дней Машеров вернулся домой раньше обычного.

- Собирайся, Полина Андреевна, в грибы поедем... и вы, дочки, собирайтесь, на природе побываете, - приказал отец.

Выехали из города на Логойское шоссе.

За Логойском водитель свернул в густой сосновый перелесок. Среди дубов и сосен часто попадались темно-коричневые боровики, моховички и грузди. Машеров не заметил, как корзина оказалась полной.

Вечерело. «Пора возвращаться домой», - подумал Машеров, бросив взгляд на часы. Набрав в грудь воздуха, он крикнул так, что, показалось ему, зашевелились верхушки сосен. Жена отозвалась рядом …

— Петро, иди посмотри, здесь, наверное, жилье было.

— Лес же вокруг какой, — не согласился он, осматривая густой березник, что высыпал на холме, и красивые сосенки в низине. Среди деревьев попадались поросшие полынью ямы и кирпичные ко́міны. — Наверное, партизанские землянки…

— Шиповник на них не успел вырасти, — заметила Полина Андреевна. И только теперь Машеров увидел кусты сирени, дикого крыжовника и перекрученные, изуродованные под тяжестью веток лесных деревьев яблони-калеки.

Они подступали к кирпичному фундаменту. Значит, здесь хаты были и садочки при них.

— А вот и колодец, — показала Полина на покрытую мхом деревянную кадку, что еле виднелась из травы. — Запущенный, а вода струится, серебрится.

Она наклонилась с банкой над колодцем-родником, чтобы набрать воды, и вдруг отступила назад, словно испугавшись.

— Там человек, — показала она на красно-бурую печь, где когда-то, видно, был печной шесток.

Машеров увидел старика в ватнике и кирзовых сапогах. Сидел он в печальной позе, спиной к грибникам, так что лицо нельзя было рассмотреть.

— Эй, товарищ, может, нездоровится и помощь нужна? — позвал Машеров незнакомца.

Тот не спеша поднялся, сделал шаг навстречу грибникам и утопленным голосом проговорил:

— Помощь не надо. Я дома…

Петр и Полина удивленно переглянулись.

— Здесь мой дом, а это все — Хатынь, — старик показал рукой на бывшие усадьбы. — Немцы сожгли. Здесь лежат мои сыновья и дочери, здесь и жена … Слышу, кто-то аукает в лесу. Вот и подался сюда. Может, кто отзовется. ..

— Как вас зовут, дедушка? — поинтересовалась Полина.

— Иосиф Каминский я, и отец мой был Иосифом. Ковалем до войны работал здесь. А вас, Петр Миронович, я узнал, так что представляться не надо. Догадываюсь: рядом жена и дети ваши…

— Иосиф Иосифович, расскажите, пожалуйста, как все это было? — попросил Машеров.

— Говорят, батальон Дирливангера сжег Хатынь. Вся мразь тогда лютовала, а он особенно. Каратели налетели ночью 22 марта 1943 года как разбойники… окружили деревню, разграбили все. Забирали даже детские носки, ведра, кружки. Я тогда и подумал, что, выходит, плохие дела у Гитлера и его рейха, если старые вещи понадобились. Награбленное погрузили на машины, а жителей согнали в гумно и подожгли. Люди рвались на улицу, а их в упор расстреливали. Я бросился спасать своего сына — Адаську — его прошила автоматная очередь, и он утих на моих руках. Стреляли фашисты и в меня, когда я, обгоревший, выкатился из горящего гумна. Заслоняя Адаську, я сначала и не заметил, что пуля прошила мое плечо. Я прижался к сыну в борозде, и они посчитали меня мертвым…

Каминский замолчал, узловатыми пальцами вытер увлажненные глаза и вздохнул.

— Вот так и остался я один на всю Хатынь.

— А сколько жителей было в Хатыни? — снова поинтересовалась Полина.

— Не вели общий счет людям. В деревне всем места хватало, — рассказывал Каминский. — Одно скажу, юноши и молодые мужчины на войну пошли. Остались женщины да дети. Было несколько больных, как я. А сколько всех было людей? Наверное, сотни две… около этого. Сожгли же двадцать шесть хат, а в каждой, считай, по трое-четверо малышей, подростков. ..

— Как устроена ваша жизнь, Иосиф Иосифович? Может, какая-нибудь помощь нужна? — взяв старика за локоть, поинтересовался