Правы все - Паоло Соррентино

Журчит рекой:

«Рим, а значит, и вся Италия свелись к одному-единственному неологизму – “круто”. Теперь все круто или не круто. Словесная анорексия. Или эмоциональный запор.

Вы скажете: “Так говорят подростки”. Ничего подобного! Тогда эта мода прошла бы стремительно, как пролетает юность. Разве вы не слышали это слово от политиков, профессоров, выпускников университетов, студентов, торговцев и безработных? Его употребляют все, сплошь и рядом. Так часто и так охотно, что у меня трещит голова. Я не преувеличиваю. Это круто. А это не круто. Сил больше нет. Почему вы не предупредили меня, чем все закончится? Я и мои враги-писатели сорок лет ломаем голову, пытаясь подобрать точные слова и получая за это гроши, а что от нас останется? Одно слово: “круто”.

Которое сами мы, как ни смешно, ни разу не произнесли.

Это так вы от нас отрекаетесь? Так протестуете против надоевшего, боевитого, не сдающегося поколения? Выпаливая “круто” на каждом шагу? Отправляйтесь в сумасшедший дом и попросите надеть на вас смирительную рубашку. Нет, лучше пусть вам в рот вставят кляп. Какой-нибудь доктор Базалья[60] разберется.

Рядом с Сатурном обнаружили новую планету? Круто!

Открылся новый магазин цветных контактных линз? Круто!

У моего сына шесть сотовых. Круто, ответят мне и задумаются, на что ему шесть телефонов. А задуматься надо бы над другим: почему ты сам ответил “круто”?

Скажут, это, мол, слово-паразит. Но разве раньше слова-паразиты не появлялись одно за другим, чтобы нам жилось веселее? Вы что, против здоровой потребности веселиться? Разве не понятно: всякий раз, отвечая “круто”, вы упускаете возможность посмеяться? Чтобы всласть посмеяться, надобно шевелить мозгами… Хоть немного шевелить, а еще, конечно, нужен талант. А у нас никто и слышать не хочет про старание и талант. Кстати, это гендиадис, фигура речи. Талант и старание превратились в бранные слова.

Вот почему все смеются через силу.

Я все это говорю, рискуя выглядеть ретроградом, не потому, что жажду разоблачить бескультурье. Хотя оно очевидно присутствует. А потому, что мне самому охота посмеяться. Смех – высшая форма культуры, скажем так. Смеху не нужны объяснения. Все остальное – пища для любящих словоблудие библиотечных мышей. Все остальное – суррогат. В наши дни, когда по загадочным причинам больше никто не поскальзывается на банановой кожуре, люди должны смешить меня тем, как они говорят. А они не смешат. Оглохли. Вечно трындят одно и то же. Их язык обленился и отупел. Он давно в упадке, в депрессии. Вот что царит вокруг. Идите к психоаналитику и пожалуйтесь: “Доктор, у меня депрессия. Языковая депрессия. Упадок сил”. А он вам ответит: “Круто!”

Значит, психоаналитика надо сменить».

Джедже такой забавный, мы от души посмеялись, а еще мы все очень переживали: как бы случайно не произнести запретное слово.

Я – нет. Я не говорю «круто», а еще мне нравится, когда люди пытаются отыскать необычные слова. Я молчал, потому что силился догадаться, что это за зверь такой – гендиадис.

Некая Маринелла, в бордовых очках величиной с будку консьержа, решила высказать свое мнение:

– Джедже, мы не поскальзываемся на банановой кожуре, потому что больше никто ее не выкидывает. Не все так плохо. Гражданское общество шагнуло далеко вперед.

– Марине́, что такое гражданское общество? Это значит думать своей головой. Уважая других, но думать своей головой. Я что-то не замечаю, чтобы гражданское общество было у нас очень развито, Марине. Стоя перед дверью нашего главного хозяина, мы все перестаем думать своей головой, все становимся ущербными, Марине. Этот человек превратил страну в невесть что, заставил нас пожертвовать последними крохами достоинства. Мы живем сегодняшним днем, а это усиливает духовное и материальное рабство, если внутри нет демократического противовеса. Ты думаешь, что у этого человека есть внутри демократический противовес, что ему знакомо великодушие? Беда в том, что в последнее время в политику лезут только зацикленные на себе люди. Которые распространяют, навязывают свой мерзкий, отвратительный стиль поведения, плохо скрываемую внутреннюю пустоту, постоянную неуверенность, то и дело появляясь на телевидении и принимая срочные постановления, с которыми не было никакой срочности. Пожалуйста, не надо мне возражать. Признайтесь честно, разве тот, кому есть чем заняться, пойдет в политику? Да ни за что. Это все равно что сказать: «Сегодня я счастлив», а потом взять и выпрыгнуть с седьмого этажа.

– Мы и не возражаем, – необычайно резво и слащаво пропел Пацьенте.

Джедже не услышал, он уже перешел к следующей мысли, которую озвучил бархатным кокетливым голосом. Словно угомонившийся Тото[61], переставший шутить и корчить рожи. Наглотавшийся успокоительных и давно стоящий одной ногой в могиле. И все же упорно двигающийся вперед, как плывущий против течения лосось.

– Есть «круто», а еще есть «блин». Вы говорите «блин», а сами думаете «блядь». Так говорят про женщин. Кстати, вам известно, что в последнее время дамы в возрасте чаще всего просят пластических хирургов провести операцию по восстановлению влагалища? Не восстановлению девственности, до девственности больше никому дела нет, а восстановлению утративших эластичность тканей. Сложная, дорогая и болезненная операция. Но этих увядающих амазонок ничто не остановит. Они упертые и несгибаемые, как водосточные трубы. Так что и женщинам эта мысль близка. Все вертится вокруг этого органа. Сами дамы – как протухший томатный соус, а гениталии у них такие свежие, что хоть зови знаменитых художников-извращенцев. На меня это производит впечатление. Но я уже пережил самого себя, не только все остальное человечество. А все вокруг твердят «блин, блин, блин», думая о том, из-за чего не могут уснуть, – «блядь, блядь, блядь».

Ночами не спят, аппетит потеряли, глотают всякую гадость, чтобы вернуть так называемую эрекцию (жуткое слово, правда?), а потом войти внутрь, глубже, глубже.

Вот в чем цель, вот в чем задача, вот в чем смысл жизни. Что вокруг? Ничего. Вы не ощущаете запах смерти? Смерть – это не когда исчезает желание, в моем возрасте это необратимый физиологический процесс. Ничего не поделаешь. Ничего! Смерть – это когда желания становятся простыми. Или когда становится простым язык. Впрочем, желание всегда связано с пестрым и образным языком. Они ходят под ручку, как подружки. Но так было не всегда. Шестьдесят шесть лет назад жена повернулась ко мне и посмотрела на меня так, как никогда не смотрела. Так бывает, когда внезапно вспыхивают фонари вдоль дорожки, когда ребенок любуются на брызги воды. Она посмотрела на меня, и произошла революция. Я стал другим. Не то чтобы я влюбился. Но вся моя душа взыграла, когда она повернула голову. Правда, Карла? Ты помнишь, Карла? Мы были совсем детьми, Карла. Мы с изумлением открывали для себя мир, и мир открывался нам, не стыдясь. А жар, которым нас обдавало, когда мы учились быть нежными? Карла, разве это было не прекраснее, чем сама жизнь? Я думаю, да, Карла. Кивни еще разок, Карла. Ты всю жизнь со мной соглашалась, сделай и сейчас одолжение. Сейчас, когда я каждый день прощаюсь с жизнью, потому что каждый день может стать последним. Кивни еще разок. Когда мы целовались на Капри, наши слезы, наш пот сливались воедино. Мы терялись в лабиринтах вечного лета. И почти сразу мы поняли, как важно создать семью. Как важно взять на себя ответственность – противоядие от бед, которые, разумеется, нас не миновали. Ответственность, как доказала наука, – единственное проверенное средство против страха пустоты. Эмоциональное участие во всех переживаниях друг друга. Болезненная потребность друг в друге, Карла. Чувствовать, как кто-то гладит тебя по плечу, Карла. Где мы были тогда? Мы словно замерли в тот миг, мы словно купались в нем. Жаль, что не было божества, способного увековечить наше чувство. Превратить нас навеки в людей-сталактитов. Тогда бы мы не провели следующие шестьдесят лет в отчаянных попытках ухватить мгновение, которое ушло и больше не вернулось, потому что мы испортили его знанием, предпринятой нами попыткой, Карла. Мы бродили вдвоем, как уличные попрошайки, не в поисках дешевой выпивки, а в поисках мгновения или мгновений, когда мы любили. Все было прекрасно, Карла, наивность придавала нам сил, а невежество дарило знание. Мы говорили о летних цветах, что наполняли грустью наши сердца, говорили о том, что еще может случиться, как говорил бы Д’Аннунцио, – мы не могли говорить об этом иначе, Карла, ибо это видели лишь мы с тобой, мы оба, печальными и счастливыми глазами. Жить вместе, Карла, как мы захотели, ощущая себя священными существами, спрятавшимися в осажденной крепости, недостижимыми для всех остальных, означало умение видеть в тебе и во мне смешное – твоими и моими глазами, вместе или по отдельности, и, проявляя невероятное упорство и силу, ценить редкое среди мужчин и женщин умение находить смешное во всем, – это умение стремительно исчезает, как та змея, которая в Маратее пряталась от фейерверка. Измученные собственными нескончаемыми разговорами, плавая в бурном море скуки и раздражения, которое мы порой вызывали друг у друга, но уже сжившиеся с восторженной мыслью о собственной уникальности и незаменимости, которая не сделала нас уникальными, ибо по-настоящему не уникален никто, но сделала незаменимыми друг для друга.