Правы все - Паоло Соррентино

Потом слово взял Джино:

– Тони, ты пропустил то, что происходило в жизни твоих знакомых.

Я напрягся, потому что мне это не приходило в голову, и сказал:

– Правильно, Джино, просвети меня.

А он в ответ:

– Возьмем твою жену. Оказалось, что, когда вы еще жили вместе, у нее был любовник. Через два дня после твоего отъезда он к ней примчался. Но спустя месяц помер, и она унаследовала кучу долгов. Ее преследовали кредиторы, тогда она вскочила в поезд и отправилась куда глаза глядят. А может, она все же знала, куда направляется, потому что сошла во Франкфурте. Говорят, она тайком учила немецкий, зачем – не знаю, с тех пор о ней никто ничего не слышал. А твоя дочка, барышня с железным характером, решила, что ей порядком надоели психованные родители, и укатила в Париж, теперь работает модельером, живет с невестой-бельгийкой, однажды я видел ее интервью по телику. Она сказала ледяным голосом, словно на допросе в полиции: «Да, мои родители погибли в страшной аварии».

Потом настал черед Лелло:

– Подруга, с которой ты резался в карты, Рита Формизано, однажды открыла окно и прямо в халате выбросилась с пятого этажа. Приземлилась на тент магазина «Овощи-фрукты», поэтому не умерла, но ее парализовало, ездит теперь в инвалидной коляске. Когда ее спросили, зачем она это сделала, она ответила, что больше не справлялась с воспоминаниями о прошлом. Зато после попытки самоубийства кое-что изменилось к лучшему: Рита бросила курить.

Ее сыну Альберто нет еще и тридцати, но его уже трижды арестовывали за организацию проституции.

Услышав это, я невольно улыбнулся.

Потом заговорил Рино Паппалардо:

– Миммо Репетто. Твой и мой учитель. Ты не поверишь, но он еще жив. Два месяца назад ему исполнилось сто лет. Его сестра тоже жива, ей сто два года.

Долгожители. Нечто невероятное.

Они не покидают столовой.

Она больше не разговаривает и очень редко, когда хорошо себя чувствует, плюет на пол. Он тоже как будто потерял дар речи, но каждое утро с трудом выдавливает из себя фразу, обращенную к прислуге-румынке. На то, чтобы произнести несколько слов, у него уходит десять минут. Одни и те же слова. Он говорит: «Пожалуйста, в последний раз в жизни, приготовь мне картофельные клецки, как готовила мама». Говорят, но мне слабо верится, что, услышав это, служанка всякий раз плачет. Потому что клецки у нее не выходят. Ей всегда попадается водянистая картошка, и вместо теста получается размазня. А еще говорят, что сестра Миммо, которая больше не разговаривает, не видит и не слышит, при этих словах удивительным образом начинает тихо плакать.

В общем, меня просветили. Я стараюсь не думать о том, что мне только что рассказали, иначе твердая почва уйдет из-под ног и разверзнется бездна.

Повисла тишина. Слышен лишь неспешный, размеренный шум волн.

Потом я говорю:

– Титта, а ты что расскажешь?

Ответа нет.

– Этот дурачок всегда засыпает, когда нам становится весело. Он всегда был такой, сколько его помню, – говорит Дженни с досадой.

На самом деле мы все понимаем, потому что некоторые вещи понимаешь без слов: вечер подходит к концу. Было здорово, но сейчас накатила усталость, а у меня к тому же смена часовых поясов. Поэтому мы нехотя поднимаемся с песка и собираемся уходить. Но сначала надо отряхнуть мелкий песок, забившийся в трусы, в ботинки и даже под мышки.

Лелло трясет Титту:

– Котик, пора, пошли к богатенькому буратине, который уже приготовил тебе теплую норку.

Титта не шевелится.

– Титта, ну хватит, просыпайся! – не отстает Лелло.

Еще секунда. А потом мы все одновременно понимаем, что произошло, ведь мы всегда были и будем вместе. Только теперь мы понимаем, что в очередной раз вечер не задался. Мы всякий раз забываем и всякий раз вспоминаем, снова и снова, что эта чертова жизнь всегда, упорно, не зная отдыха, готовит нам очередную подлянку. Подарит горсть радости – и сразу отнимет. Так и сегодня. Здесь и повсюду на белом свете.

Мы все стоим неподвижно и мерзнем, поднялся легкий ветерок – бледный, как труп, ветерок, и тут – я ведь главный, нет? – я беру на себя страшную и тяжелую ответственность. Выхода нет. Да, беру на себя, потому что с годами понимаешь: нельзя всю жизнь убегать. Нужно смотреть событиям в лицо, одному за другим – не чтобы понять их, а чтобы перенести хоть с каплей достоинства. Все равно они произойдут, чему быть – того не миновать. Поэтому я подхожу к лежащему на земле Титте. Кладу ему руку на сердце. Оно больше не бьется. Сердце нашего гениального Тит-ты. Остановилось во сне, чтобы не нарушать атмосферу вечера.

За ним пришла смерть. Интересно, сколько раз она приходила и не заставала Титту. Он был на гастролях.

Но ничего, Титта. Смерть – это не страшно, если совсем недавно мы все вместе, к счастью, успели поклясться, что до конца жизни останемся твоими друзьями.

Рим, долгий закат.

Я здесь уже два года, потому что мой босс Фабьетто в Вечном городе: озверев, как обыкновенный преступник, собравшийся нанести смертельный удар, Фабио орудует и совершает свои набеги посреди откровенной анархии, напоминающей южноамериканский режим, к которому постепенно скатывается наша родная Италия.

Впрочем, наша Италия – глухая деревня, она так давно в отстающих, что даже живительный климат нас скоро покинет под предлогом озоновой дыры.

Я мог вообразить все что угодно, но не думал, что проживу старость в этом огромном корыте. Здесь найдется место для всех: Рим – демократичный, а еще равнодушный и недоброжелательный город. Правда, ты этого не замечаешь. Как грабитель, незаметно пробирающийся в банковское хранилище по канализации, Рим постоянно расставляет тебе хитроумные ловушки, а виноватых никогда не найти. Слишком много их, виноватых.

Виноваты все. Все здесь – обчищающие банки наглые воришки.

В прошлой жизни я редко приезжал в Рим, разве что выступить на важном концерте, этот город запомнился мне по сценке, которую я однажды увидел на Испанской площади: актер Энрико-Мария Салерно с гордым, отсутствующим видом прогуливался в льняной ассиро-вавилонской тунике. Величественный, царственный Салерно стал для меня символом Рима. Почему – не знаю. Наверное, потому, что, когда тщеславие превращается в общепринятую манеру поведения, его безжалостно высмеивают, за его фасадом не спрячешься. Видимо, дело в этом.

В общем, вступив в бесконечный закат под названием Рим, я многого не знал, а многое забыл о светской жизни, которую, по мнению Фабио, мне, будучи его приятелем, предстояло вести.