Пресловутая эпоха в лицах и масках, событиях и казусах - Борис Панкин

Послушать Алика, то каждый знак признания нужен был ему только для того, чтобы беспрепятственно и без оглядки продолжать свою творческую деятельность. И чем больше и крупнее будут такие знаки, тем больше он сам сможет, наконец, сказать. А пока – не обессудьте. Пока он оттачивал стрелы на своих коллегах, и особенно красноречивым оказывался сразу после получения очередной «висюльки». Тут ему море было по колено.

В ту пору в «Современнике» и ефремовском МХАТе пошла новая пьеса Виктора Сергеевича Розова «Гнездо глухаря». Я написал и опубликовал в «Правде» восторженную рецензию на эти спектакли, вызвав, видимо, ревность Алика. По его меркам, Розов непозволительно вырвался вперед.

Чтобы утешить его, я рассказал ему, что ведавший идеологией секретарь ЦК Михаил Васильевич Зимянин в главном сатирическом персонаже Розова усмотрел намек на высших лиц государства и исключительно эмоционально, а главное, искренне негодовал как по поводу пьесы и спектакля, так и по поводу моего опуса в «Правде».

– Ему-то простительно, – кипел Зимянин, имея в виду Розова, – он же все понаслышке, из сплетен знает, но вы-то с Виктором (Афанасьев, главный редактор «Правды». – Б. П.), вы-то о чем думали? Вон Кулаков – до кнопки не успел дотянуться, – упомянул он только что скончавшегося скоропостижно члена политбюро, ведавшего сельским хозяйством после моего «лучшего друга» Полянского.

И пояснил, встретив мой вопросительный взгляд:

– Есть у нас такая кнопка, у секретарей и членов политбюро. На госдаче, у изголовья. Так он до нее не успел дотянуться. Так износился человек. Сгорел на работе.

– Каждый писатель вырабатывает себе походку, которой потом придерживается всю жизнь, – не без вздоха облегчения прокомментировал мой рассказ Алик. – Розов ничего путного после «Летят журавли», то бишь «Вечно живые», не написал, а говорит и ведет себя как классик.

…Каверин, по Аликову счету, был графоман: всю жизнь пишет «Двух капитанов». Как Чертков у Гоголя.

Я же, слушая его, делал невеселый вывод: чем меньше человеческое «я», тем назойливее его отстаивают. Эта вечная писательская склонность разодрать, хотя бы мысленно, физиономию ближнему своему, а потом лобызаться с ним, растирая по щекам слезы.

По поводу и без повода он поливал Софронова, но заканчивал этот полив фразой, которую произносил, заглядывая тебе глубоко в глаза, словно пытаясь заранее разглядеть там, что ты сейчас о нем подумаешь.

– Но у меня нет другого выхода, как дружить с ним. Ты слышал, ты видел, – допытывался он, – Чаковского из «Останкино»? Я был в телестудии. Он рассказывал о теледискуссиях за рубежами и говорит: «Я, говорит, например, не знал итальянского». Подумал и добавил: «Как, впрочем, и многих других». Будь я в зале, я бы послал ему записку: «А какие ты вообще-то языки знаешь?»

– Анонимную, конечно? – не удержался я.

Алик укоризненно посмотрел на меня и жалобно вздохнул.

Догадывался ли он, как к нему относятся окружающие? Наверное, да! Но это для него были своего рода издержки производства.

Для меня его творчество укладывалось в формулу Михаила Светлова: «Вот Гоголь написал – черт пришел к человеку, и я ему верю. А Алик написал: „Учитель вошел в класс“ – и я ему не верю».

Это не мешало мне, однако, опекать его по мере сил. Почему? Да сам не знаю. Есть такие люди, которым отказать невозможно. И не потому, что они будут вас притеснять, мстить и тому подобное. Нет, они изведут вас жалостливыми словами. Они как волка обкладывают вас цепью звонков. Или, что не слаще, предложениями сделать лично для вас что-то хорошее. И делают!

Он поистине готов был всех сжать в объятиях, чтобы уж никому невозможно было размахнуться.

Но когда один скромный сотрудник Ленинки взмахнул кулачишком, не включив его в какой-то список рекомендованной детям литературы, он впал в истерику и пришел ко мне советоваться, что за этим стоит. А в целом это была ходячая и говорящая рецензия на самого себя.

Сугубо положительная, разумеется.

Такая вот у этого писателя была походка.

Когда я рассказал о выволочке, полученной от секретаря ЦК по поводу Розова одному из своих замов, который, на удивление, проявлял себя в агентстве как отменный либерал, он покачал головой:

– Конечно, этой пьесе могут дать и такое толкование, которое Розову и не снилось. Но это – ССОД (Союз обществ по дружбе с зарубежными странами). Я вам не рассказывал о моем разговоре с одним из замов председателя?

Я знал, что он пытался уговорить того поддержать приглашение в Москву ванкуверских летчиков-ветеранов, которые создали в США и Канаде общество имени Валерия Чкалова и издали книгу о его трансатлантическом перелете, которую хотели бы предложить советским издателям. Чкаловцы Байдуков и Беляков были горой за это.

Словом, тут была работа и для ВААП, и для ССОД.

– Это же, говорю, – продолжал Ситников, – будет способствовать сближению наших народов. «Товарищ Ситников, – он мне отвечает, – мы сближением народов не занимаемся. Мы занимаемся связями с аналогичными организациями. А здесь мы такой организации не усматриваем». Ну не глухарь ли?

Сам я с Кулаковым встречался всего раз в жизни. Дело было вскоре после того, как его, тогда партийного лидера Ставрополья, вызвали в Москву и на пленуме ЦК КПСС избрали – назначили секретарем ЦК, отвечающим за сельское хозяйство страны. Горбачев сменил его сначала в Ставрополе, а после смерти – в Москве.

Решив наладить отношения с прессой, что в общем-то было неординарным для того времени, Кулаков пригласил к себе в кабинет на Старой площади главных редакторов центральных изданий, в число которых попал и я.

Первый вопрос его к нам был, не хотим ли чего выпить. Он-то, быть может, имел в виду чай, кофе или водичку, но кто-то из самых рисковых принял вызов и выкрикнул: «Коньячку бы!» После секундного замешательства секретарь ЦК подмигнул нам всем сразу и открыл дверцу… сейфа, откуда достал не нуждающуюся в охлаждении бутылку болгарского коньяка.

Расставаясь с нами, Кулаков выразил твердое свое намерение встречаться регулярно, но ни одной такой встречи больше уже не состоялось.

Недавно из книги Соловьева и Клепиковой «Заговор в Кремле» узнал, что Кулаков, поднявшийся благодаря свержению Хрущева, был «лицом историческим, независимым, с собственными идеями преобразования России», рядом с которым его дважды преемник Горбачев был просто приготовишка.

Эти без тени юмора строки еретических авторов удивили меня еще больше, чем рассказ кулаковского водителя.

Так случилось, что после моей статьи «Не по кругу, по спирали», опубликованной в журнале «Дружба народов» в конце 70-х годов, Юрий Валентинович Трифонов каждую свою новую вещь, большую или малую по объему, приносил мне с автографом, а то еще и в рукописи, как это случилось, например, с романом «Время и место». Шли у него тогда эти новые вещи так густо, что однажды я не утерпел и спросил с чувством здоровой, белой, по Роберту Рождественскому, зависти, как это он успевает со столь железной регулярностью выдавать на гора один за другим такие шедевры.