Плоть и кровь - Майкл Каннингем

— О чем вы? — спросила она.

Кассандра накрыла своей ладонью ладонь Мэри:

— Ни о чем. Только о том, что уже сказала.

— Ладно, — отозвалась Мэри, не найдя других слов.

Стайка голубей поднялась в воздух — совсем близко, Мэри показалось, что крыло одного из них, того и гляди, заденет ее лицо, однако она не отпрянула. Быть может, думала она, удар птичьего крыла — это именно то, что ей сейчас нужно. Его первозданная мягкость, бьющаяся в нем без всяких усилий жизнь. Она почти ощутила перья, царапнувшие ее. Впереди Джамаль нагнулся, подбирая что-то — монету, блестящий камушек, — и, зажав находку в кулачке, побежал назад, чтобы показать ее Кассандре.

Самая потрясающая красота проступала в городе ночью. Днем мир наполняли факты; ты жил исполнением мелких дел. К поздней же ночи у тебя оставалось только желание или его отсутствие, все остальное содержимое улиц их покидало. Это был Бостон — к полуночи большая часть его жителей уже спала. В поздние ночные часы улицы принадлежали мужчинам, по крайней мере улицы некоторых кварталов, в это время у них, у улиц, живших по преимуществу делами самыми обычными — покупкой фунта кофе, посещением парикмахера, страхованием от воровства и пожара, — оставалась только одна достопримечательность: мускулистая красота.

Ныне одежда Вилла сидела на нем как влитая, да и в движениях его никакой стеснительности не осталось. Одной холодной апрельской ночью он, выйдя с друзьями из кинотеатра, расцеловал их на прощание и направился к дому. В воздухе Бостона еще висел зимний запах, запах дождевой воды на голых ветвях, хоть Пасха уже миновала.

Впереди шли по тротуару двое молодых людей, они перешептывались, посмеивались, подталкивали друг друга локтями с привычной непринужденностью братьев. Большие, юные, принарядившиеся в дешевые кожаные куртки и яркие шарфы, томительно красивые — рослые, с широкими, ничем не примечательными лицами. Одним лишь своим безобидным обликом они говорили улице, что секс — это не пытка, не обреченное на неутоленность вожделение души. Секс обычен, как обычна трава, — тоже мне, великое дело! Вилл старался не лезть им в глаза, наблюдать за ними, оставаясь для них неприметным. Он хотел… Нет, не их, хотя с удовольствием переспал бы что с одним, что с другим. Речь шла не о простой телесной тяге. Ему хотелось обладать их уверенностью, легкостью их движений. Всем, что они создавали, шутя и похохатывая, всем, что сотворили для себя, когда сбегали, стуча каблуками, по лестницам кирпичного многоквартирного дома, чтобы отправиться домой и лечь там в постель, — или на какую-то вечеринку, о которой Вилл ничего не знал, потому что эти места принадлежали теперь таким вот юношам, уверенным в себе, приветливым, с иголочки новым. Он слегка поежился в своей куртке, поправил запонки. Через месяц с небольшим ему стукнет тридцать пять. В общем-то, жизнь которую он вел, Виллу нравилась, — представить себе другую, более предпочтительную, он не мог, — и все же его преследовала мысль о том, что в этой жизни отсутствует. Он не испытывал недовольства частностями своей жизни — трудной, но доставлявшей ему удовольствие работой, компанией добросердечных, интересных друзей, чередой связей, длившихся от трех недель до года, но неизменно, с самого начала, с первых настороженных разговоров, с первого нервного секса, содержавших в себе свой конец. Страстность обращалась в зависимость, в нужду; резкость мнений вырождалась в раздражительность или гневливость. Собственно, Вилл против этого и не возражал. Говорил себе, что случается всякое. И все еще может случиться. Связи его, после того как из них уходили и секс и надежда, обращались в некое подобие дружбы. Он потел в спортивном зале, пробегал каждый день по пять миль, тратил часы, обходя магазины в поисках правильной пары обуви, — да, во всем этом присутствовало тщеславие, но ему хотелось чего-то выходящего за рамки просто тщеславия и мелкого, кисловатого удовлетворения, которое оно порождало. Он нуждался в основательности, в уверенности, способной избавить его от потребности тайком приглядываться к незнакомым людям. И не хотел больше завидовать глупеньким юношам либо мужчинам, менее мускулистым, чем он.

Усталости он не ощущал и потому, отклонившись от привычного пути, прошел четыре квартала, чтобы выпить пива и посмотреть на женщин-бильярдисток. Он стоял в сумрачном желтом тепле бара, ощущая благодарность к этому месту и наблюдая за тем, как женщины готовят стол к игре. Компания их обладала здесь печальной известностью: никто так и не смог обыграть их. Да никто уже и не пытался, мужчины просто потягивали выпивку и наблюдали за тем, как женщины обыгрывают друг дружку. За дальним концом стойки, в смежной комнате, несколько упорных существ танцевали под звуки «Юноши из городка», хотя в холодные, будние апрельские вечера даже диск-жокей глядел человеком, ни в какую музыку не верящим. Тонкая женщина в черных джинсах ударила по шару с цифрой 2, и он понесся, вращаясь, к угловой лузе, создавая по пути ощущение рождающегося прямо на ваших глазах безупречного мастерства. Вилл сказал что-то одобрительное мужчине, который стоял рядом с ним, мужчина ответил ему чем-то не менее одобрительным. Здесь никто не задумывался о том, кто с кем должен заговаривать первым. Это ни для кого значения не имело.

— Здорово играют.

— Потрясающе.

— Всегда хотел хорошо играть в бильярд.

— А я иногда забываю, что играть-то и вовсе не умею. И начинаю вышагивать, будто заправский бильярдист. Перенимаю его походку.

— А какая, собственно, походка у заправских бильярдистов?

— Ну, знаете… уверенная. Вальяжная. Слегка косолапая, быть может.

— Амбициозное стремление. Я-то по большей части стараюсь не упасть на ходу.

— Я как раз и упал по дороге сюда. Зацепился ногой за пустое место, бугорчик на асфальте — высотой в одну шестнадцатую дюйма. И как раз потому, что вышагивал, как заправский бильярдист.

— Упали?

— Споткнулся и упал. А кругом люди. И знаете, я в таких случаях никогда не понимаю, как мне себя вести. Не могу решить. Просто пойти дальше, сделав вид, что ничего со мной не случилось? Улыбнуться и покачать головой? Оглянуться на то, обо что я споткнулся?

— Ну, всегда же можно просто сидеть на тротуаре и плакать.

— Да, пожалуй.

Женщина в черных джинсах щелкнула кием по шару 6, и тот, ударив по шару 10, послал его в лузу.

— Похоже, запас умных тем для беседы я исчерпал, — сказал мужчина.

— Я тоже, — ответил Вилл.

Его звали Гарри. Он не был ни красивым, ни невзрачным. Жилистые тонкие руки, вихор на лбу. Подвижное лицо, глаза с желтыми крапинами, две складки по сторонам рта. Ему было сорок лет, на сорок он и выглядел. Имя Гарри ему шло. Самое правильное имя для обладателя взъерошенных волос, очков в черной оправе и зада, аккуратно смещавшегося в мешковатых, мятых шерстяных брюках.

Они допили пиво и вышли из бара вместе, не договорившись о том, что станут делать дальше. Вилл уже приустал от хорошеньких юношей, но все еще оставался неравнодушным к ним, хоть и питал что-то вроде оцепенелого желания от них отдохнуть. Он шел с Гарри по темным, влажным улицам, и Гарри не казался ему ни привлекательным, ни отталкивающим.