Вельяминовы. За горизонт. Книга 2 - Нелли Шульман

голубей. Над прудами и Шпрее еще не рассеялась серая дымка. Бронзовые листья шуршали под ногами, усеивали аккуратные, яркой зелени газоны. Парк окутывало золотое сияние деревьев. Тускнел металл огромного памятника советскому воину, освободителю.

Добравшись до скамейки с видом на реку, мужчина присел. Стянув кепку, сунув ее в карман, он провел рукой по высокому лбу со следом от старого шрама. Прищурившись, он разглядел на том берегу баржу с наваленным углем. Маленький флажок социалистической Германии трепетал на ветру. Высокий, светловолосый мужик в матросской куртке, свесив ноги за борт, удил рыбу. Сердце забилось, Наум Исаакович обругал себя:

– Я проверялся по дороге сюда. Никто ничего не подозревает. Комитет не станет устраивать спектаклей с фальшивой баржой и фальшивым матросом. Просто привезли уголь из Силезии, рядом вокзал Осткрейц…

Наум Исаакович покинул безопасную квартиру, в одной из помпезных громад, на еще не переименованной Сталин-аллее, незадолго до восьми утра. Группа Лемана, как называли отправляющихся завтра в Западный Берлин ребят, пока спала:

– И Саша отдыхал… – подобрав палочку, Эйтингон бросил ее в воду, – я не стал его будить…

Сварив себе раннюю чашку кофе, на отделанной американским плексигласом кухне, Наум Исаакович покуривал в открытую форточку, разглядывая безлюдный двор.

Еще в Москве он понял, что хода к участникам фестиваля, где бы их не поселили, ему не будет. Он не знал, где живут советские режиссеры и актеры:

– Либо неподалеку, на Сталин-аллее… – в одном из домов устроили ведомственную, как выражались в СССР, гостиницу, – либо на здешних обкомовских, что называется, дачах…

Товарищ Ульбрихт возвел себе целый комплекс особняков, неподалеку от Карлсхорста, где сидело командование советских войск в Германии. Эйтингон узнал о фестивале случайно, и вовсе не из агентурных материалов:

– Из «Вечерней Москвы», – хмыкнул он, – из открытых источников… – его привезли в столицу с зоны только в середине сентября. Благополучно закончив суворовское училище, Саша провел лето на Волге:

– Ваши открытки я посылал, – отрапортовал мальчик, отведя его в сторону на первом же совещании группы, – это по работе, да… – Эйтингон уверил его, что переписка с абонентским ящиком на Главпочтамте велась исключительно в агентурных целях:

– Переписка… – он достал портсигар, – Лада никак не могла мне отвечать. Может быть, она не получила последнюю открытку, и я зря сюда приехал… – Наума Исааковича не выпускали из Суханова:

– Даже слежкой за Волком мне было не отговориться, – невесело подумал он, – весной мы его так и не нашли. Надеюсь, что он сдох на Урале, как сдох 880… – о судьбе номерного заключенного он ничего не знал, но не предполагал, что тот выжил:

– Саломея едва не выковыряла ему мозг заточкой, после такого не оправляются… – на совещаниях капитана Мендес он не увидел. Шелепин туманно сказал, что женщина выполняет ответственное задание. Наум Исаакович предпочел не расспрашивать начальство:

– Пресню я навестить не мог, но открытку Саша отправил, он ездил в город… – в открытке с фотографией памятника в Трептов-парк Наум Исаакович написал в строчку:

– Вы думаете, это бредит малярия? Это было, было в Одессе. «Приду в четыре», – сказала Мария. Восемь. Девять. Десять… – подчеркнув последнее слово, он добавил:

– В первое воскресенье следующего месяца, на скамейке слева от монумента… – он надеялся, что Лада его поймет. Давешний мужик исчез с палубы, Наум Исаакович затянулся сигаретой:

– Но если нет? Что у нас было, одна ночь, полгода назад… – он вздохнул:

– Лада молодая девушка, она ездила в Париж, в Канны, она звезда кино. Даже если она и ушла от Королёва… – Эйтингон поморщился, – вокруг нее болтаются мужчины на тридцать лет младше меня, без еще не отсиженной десятки, и без детей… – после успеха мюнхенской операции Шелепин обещал ему второй фильм или фото. Эйтингон устало подумал:

– Мне осталось сидеть три года, они меня держат на крючке. Через три года девочкам будет восемнадцать, а Павлу шестнадцать. Они, наверняка, считают, что меня расстреляли. Комитет начнет использовать их в оперативных целях, я могу никогда больше их не увидеть… – ему захотелось взять Ладу за руку и отвести ее на Чек-Пойнт-Чарли:

– У меня в кармане восточный паспорт, у нее западная виза в советском документе, – вспомнил Эйтингон, – но еще у меня есть браунинг… – по соображениям безопасности группы, оружие ему доверили, – а пистолеты действенней любых виз… – такого, конечно, делать было нельзя:

– Едва я ступлю за границу Западного Берлина, тем более с пальбой, как они убьют Анюту, Наденьку и Павла… – понял Эйтингон, – я не имею права посылать детей на смерть ради своего счастья. Да и сколько оно продлится? Лада все равно бросит меня, я ее много старше… – легко зашуршал гравий дорожки. Эйтингон не хотел оборачиваться:

– Топтуны из Комитета так не ходят. Если это она, если она мне закроет глаза, то все будет хорошо… – узкие ладони легли ему на лицо, сквозь сырость осеннего утра повеяло ландышем. Лада наклонилась к его уху:

– Здравствуй, милый… – он слушал тихий голос, – я так рада, наконец, увидеть тебя…

Поцеловав сначала одну, а потом вторую ладонь, он припал губами к каждому пальцу, к нежному запястью: «Я люблю тебя, Ладушка».

Дверь унылого сарая во дворе приоткрыли, внутри поблескивал уголь. Ветер мотал сырое белье на веревках. Стену сарая украсили облупившимися зелеными буквами: «Deutsche Reichsbahn». С вокзала Осткрейц доносился грохот поездов. Доходные дома конца прошлого века на улице Зонтагштрассе кое-как подлатали после бомбежек. На крохотных балконах громоздился всякий хлам, в форточках торчали антенны радио:

– Они все слушают западные передачи, – усмехнулся Эйтингон, – телевизоров в районе Фридрихсхайн ждать не стоит, но на радио им денег хватает…

Внизу, в пустынном рабочем кафе, со смешным названием Uebereck, надрывалась черная тарелка. Диктор кричал о триумфе советской науки, прорыве спутника к доселе неизвестной стороне Луны. Хозяин в засаленной рубашке и вязаном жилете меланхолично протирал стаканы. Наум Исаакович подождал, пока обслужат пожилую седоволосую женщину, с крепкой кошелкой:

– Он не хозяин, конечно, – поправил себя Наум Исаакович, – директор кафе, как у нас выражаются… – хозяин подвинул даме стакан кофе с молоком:

– Приносите еще трав, фрау Каритас. Скоро сезон простуд, сварим целебный чай, по вашему рецепту… – темное, строгого покроя, пальто женщины, напомнило Эйтингону о монашеских одеяниях. Устроившись в углу, она достала из кошелки маленькую книжицу в самодельной вышитой обложке. Эйтингон на своем веку повидал достаточно религиозников, как их звали в лагерях:

– Бывшая монахиня, к гадалке не ходи. Они здесь все засели в подполье, Ульбрихт не церемонится с церковью. Но это не мое дело…

Его делом была Ладушка, дремлющая в бедноватой комнатке на втором этаже кафе. Гостиницы в Восточном Берлине требовали от постояльцев паспорта и полицейскую регистрацию. В парке, на скамейке, оторвавшись от ее губ, Наум Исаакович пообещал:

– Не волнуйся, я все устрою… – он не хотел показывать Ладе свои восточные документы. Эйтингон объяснил девушке, что приехал в город в командировку:

– Мы работаем с немецкими коллегами, – неопределенно повел он рукой, – здесь отличные оптики, инженеры… – по глазам Лады он понял, что девушка считает его чуть ли не создателем нового спутника. Наум Исаакович не стал ее разуверять:

– В столице я не мог вырваться из института, – он целовал мягкие пряди волос, – и даже позвонить тебе не удалось. Но я прочел в «Вечерке», что ты приедешь сюда и отправил тебе открытку… – шифр Эйтингон оправдал нежеланием привлекать к себе внимание:

– Я работаю над разными проектами… – Лада, видимо, принимала его за кого-то вроде бывшего зэка Королева, – ко мне приставили куратора, так сказать… – едва оказавшись на улице Зонтагштрассе, Эйтингон огляделся:

– Отлично. Я еще не видел работника общественного питания, – он весело подмигнул девушке, – который отказался бы от шальных денег… – Лада прижалась к его боку:

– Ты не говорил, что знаешь немецкий… – Наум Исаакович пожал ее руку:

– Хуже английского… – он нарочно преуменьшил свои способности, – но объясниться я смогу. Вернее, за меня поговорит твердая валюта… – Эйтингон сделал вид, что доллары у него в портмоне остались после визита в Западный