Лихо ветреное - Ирина Волчок

— Гос-с-споди, — тоскливо сказала Тамара.

Павел этот разговор услышал случайно. Только потому, что весь день следил за Зоей, как центр управления за космической станцией. Даже не нарочно, просто все время получалось так, что он оказывался где-то неподалеку. И в этот раз оказался, вот и услышал. Лучше бы не слышал, особенно конец.

— Катька-то какая счастливая, — помолчав, теплым голосом сказала Тамара. — И Макаров прямо глаз с нее не сводит.

— Еще бы, — весело откликнулась Зоя. — Такая жена ему досталась! Конечно, не сводит… И Катька счастливая, конечно. Теперь она и маму вылечит, и шрам уберет, и в консерваторию поедет, если захочет. У Макарова деньги есть, он сам говорил.

— Дурочка ты, — жалостливо сказала Тамара. — Она же его любит.

— Конечно, любит, — согласилась Зоя. — И правильно делает, его есть за что любить.

— Тьфу на тебя! Я же думала — ты серьезно про деньги, — засмеялась Тамара.

— Про деньги я всегда серьезно, — сказала Зоя и тоже засмеялась.

Павел потихоньку выбрался из кустов за скамейкой, на которой они сидели, незаметно отступил, повернулся и пошел к столам, почти жалея, что нельзя напиться. То есть напиться-то можно было бы, только что от этого изменится? К лучшему — ничего. Особенно если помнить о его недавней контузии. А о ней он помнил. Как профессионал. И еще как профессионал помнил о том, что сегодня у него ночная смена. А завтра днем — у Серого на базе. Две работы… Зачем? Две работы, три работы, пять работ — это совсем не те деньги, про которые можно говорить серьезно.

И тут его перехватила Елена Васильевна. Ко всему прочему.

— Молодой человек, — строго сказала она. — У меня к вам обстоятельный разговор.

Она увела его в самый конец сада, где тоже оказалась скамеечка, и долго молчала, рассматривая свои перстни с устрашающих размеров камнями и складывая губы бантиком. Он думал, что обстоятельный разговор будет о нем — кто он и откуда. Или о Зое — как он к ней и с какими намерениями. Но Елена Васильевна совершенно неожиданно начала рассказывать о себе.

— Валерий Евгеньевич предложил мне руку и сердце в первую же встречу, — гордо сказала она. — Буквально через пять минут после знакомства. А я не поверила ему. Смеялась… У меня уже был жених.

У нее уже был жених — фронтовик, герой, вся грудь в медалях. Он был красивый, веселый, компанейский… Играл на баяне, пел «Синий платочек», долго и красиво ухаживал — дарил цветы, два раза приносил шоколадные конфеты… Это в те-то годы, когда и хлеба не хватало! Один раз принес одеколон «Шипр»… Шарфик подарил, цвета слоновой кости, настоящий крепдешин. Она вышла за него замуж, а как же. И уехала с ним в Куйбышев, там у него родня какая-то была, дальняя, но он говорил, что родня поможет устроиться, и пожить пустят на первое время. Дальней родней оказался не то двоюродный, не то троюродный дядька, старый, одинокий инвалид без одной руки. И жилье у него было старое, инвалидное, запущенное до безобразия, — маленькая развалюха на окраине, с провалившейся крышей, с гнилыми полами, с треснувшими стеклами в крошечных окошках. Дядька их приезду откровенно обрадовался, потому что жить ему, инвалиду, было голодно и холодно, и он надеялся на помощь молодой родни, пусть даже и такой дальней. И они помогали, конечно. Оба они устроились на работу, и Елена Васильевна, и ее муж. Жить было нелегко, как и всем тогда, но они справлялись потихоньку. Даже дом дядькин стали в порядок приводить, за год все отремонтировали, а потом пристройку сделали, а потом муж стал работать машинистом, зарабатывать хорошо, и полегче стало. Елена Васильевна пошла учиться в педучилище — заочно, все-таки семья, и дядька уже совсем болел, его одного оставлять нельзя было. Да и зарплата ее, хоть и меньше мужниной, а в семейном бюджете заметную роль играла. Вот так и жили потихоньку, и самая большая мечта у них была — это построить такой дом, чтобы всем было удобно и хорошо. Вот они дядькин дом и строили. Вернее — перестраивали. Все время, не переставая, все силы на это уходили, и все деньги, и ни одной копеечки ни на что другое не оставалось, только на хлеб и на строительство. Никаких конфет или крепдешиновых шарфиков, конечно, и в мечтах не было. Несколько лет подряд у нее было два платья — одно зимнее, одно летнее. Она вязала к ним разные кружевные воротнички и манжеты, чтобы в одном и том же не ходить. Денег-то на наряды не было… Тем более что мужу новая одежда нужна была часто, на нем штаны и рубахи любой прочности почему-то просто как огнем горели, чуть не каждый день — новая дыра. Или пятно какое-нибудь гадкое, которое ничем не отстирать. Он не очень аккуратный был, ее муж. Может, потому, что уже тогда пил сильно… Но еще работал, деньги получал, что-то из этих денег еще в дом попадало, и Елена Васильевна еще думала, что справится с этим делом. Но сил не хватало. И дом, и дядька, и работа, и учеба — все как-то вдруг оказалось на ней. А потом дядька умер, завещав дом ее мужу, а муж уже был совсем законченный пьяница, фактически ненормальный, и уже не работал машинистом — кто ж такого держать будет? — так, где попало работал от случая к случаю, пил, валялся под заборами, то сутками пропадал, то приводил в дом каких-то собутыльников совершенно уголовного вида. Она пыталась его лечить. После белой горячки он пролежал в больнице месяц, а потом пришел домой и стал бить посуду, крушить мебель и орать, что она ему жизнь загубила, что его смерти ждет, чтобы этот дом получить, что ради этого дома только и замуж за него вышла… Елена Васильевна вспомнила ту инвалидную развалюху, в которую он ее привез, те годы, когда она в обносках ходила и копейки считала, те досочки, которые она своими руками шлифовала, те кирпичи, которые она сама в стеночки укладывала… Вспомнила дядьку-инвалида, который последние годы не вставал, а муж к нему и не подходил даже. Вспомнила собутыльников мужа, которые тянули к ней синие от наколок грязные руки. Вспомнила двадцать вязаных воротничков к двум своим платьям. Много чего вспомнила, о чем старалась не думать все эти годы… Забрала свои документы, вязальный крючок, коробку с нитками — и ушла. Сначала жила у школьной сторожихи, она тогда уже в школе работала. Потом ей дали комнату в общежитии. В этой комнате она и прожила почти сорок лет. Хорошо жила, спокойно. Институт закончила. Иняз. Английский преподавала — и в школе, и так. Хорошо преподавала, ее ценили. Может, и квартиру дали бы, но она в том доме прописана осталась. А дом сгорел через год после ее ухода. Сгорел вместе с мужем и еще с какими-то двумя мужиками, наверное, опять собутыльников привел. Вот она и жила в той комнатке в общежитии. Долго на пенсию не шла, до семидесяти лет работала. Все боялась, что пенсионерку в общежитии держать не будут, вот и работала. Правда, никто ее на пенсию и не гнал, она такая англичанка, может быть, одна на весь город была. Опыт такой — и преподавала, и всякую техническую литературу переводила, и все делегации встречала, и в «Интуристе» каждое лето работала. Но ведь семьдесят лет — сколько можно? Неудобно даже. На пенсию ушла — а в комнатке оставили. Даже еще и телевизор на юбилей подарили. А мама одной ученицы — швейную машинку. Очень кстати. На одну пенсию все-таки трудновато. А талант к шитью у нее всегда был, только времени не было. А тут — и время, и заказчики в очередь… Нет, нищей старости она не боялась. А пять лет назад пришло письмо от Валерия Евгеньевича. И как он ее нашел? Написал, что остался один в бывшей коммуналке, что приватизировал всю эту бывшую коммуналку, и теперь ему не стыдно ее в гости позвать… И что любил ее всю жизнь. И что к каждому дню ее рождения покупал ей подарок — колечко на пальчик. И что все эти колечки лежат каждое в своей коробочке, а на коробочке — год, когда он его купил. Вот так. Она ему ответила на письмо, не сразу, правда, но ответила. Что он сошел с ума, что она совсем старая и страшная и никогда в жизни не носила колец, даже в юности. А он не прочел ее письма, потому что умер. И завещал ей большую трехкомнатную квартиру. Огромную трехкомнатную квартиру! Со всей обстановкой, и мебель-то новая, и даже новая швейная машинка, совсем новая, еще и не распакованная. И больше пятидесяти коробок с колечками. Все разные, и большинство — старомодные, даже смешные… Она их носит по нескольку штук сразу. И меняет часто, чтобы успеть каждое по многу раз надеть. Они же ее вон сколько лет ждали, что ж она их обижать будет…