Миледи Ротман - Владимир Личутин

Дальше лежать на солнцепеке было опасно: кожа полезет клочьями, как с опаленной свиньи. Простоквашкой надо натереть, но лучше водочкой, иль на худой конец сырой картошкой. Потрогал плечи и отдернул руку — будто жаровню с раскаленными угольями схватил. Братилов торопливо прикрыл наготу. Нынешнюю ночь не спать. Еще влажные штаны и рубаха в рыжих разводах ненадолго умягчили воспаленное тело. Под босыми плюснами комковатая глинистая земля пылала, как пустыня Сахара, словно бы мелкой травичкой было обманчиво принакрыто огромное непотушенное кострище, едва присыпанное пеплом. Передавали по радио, что вода в Белом море теплее, чем в Крыму. «Конец света», — подумал Братилов, взбираясь на каменистый косик, вздымая подошвами облачки красной пудры; камень арешник попадал под пальцы, и художник шел как на ходулях, часто подламываясь в лодыжках и охая. «Эх ты, старый брюхастый одер, — укорил себя Алексей и облизнул спекшиеся губы. — Готовьтесь, алчные и звероподобные, лжецы и блудодеи, грянул ваш срок!» Братилов вступил на шершавые горячие мостки и победно оглядел улицу. Господь, если Он есть на небеси, учтет незавидную бобылью судьбу и в Эдеме подпустит под бочок для душеспасительных бесед самую прекрасную женщину. «Ведь не бывает, чтобы во все дни плохо, но когда-то настигнет и хорошо?!»

Из переулка Клары Цеткин вышла до боли знакомая женщина в голубом халатике по икры; на голове сивая пакля, под глазами мешки. Ба, да это Тося Вараксина куда-то попадает в экую жару. Когда-то пунцовые губки у продавщицы были завязаны в бантик и, чуть приоткрываясь, показывали мелкие сахарные зубки, а грудь была как буфетная стойка, на которую так и клонило уронить распьянцовскую голову. Ох, ну и мудрец же этот часовщик Митя Вараксин; еще в какие далекие годы застойного благополучия, когда Тоська царевала в магазине, поплевывая на всех через губу, муж презрительно называл ее «кошка драная». И вот как в воду глядел. Пудовые титьки, которые не пригождались плодильнице, как-то скоро опали. Хозяин еще зимою вышарил бедную Тосю из магазина, и вот пришлось заводить корову, чтобы хоть как-то свести концы с концами. Сейчас Тося несла кастрюльку с комочком сбитого масла; надо было срочно продать его иль обменять на бутылек. Муж пропадал, отдавал концы. Худо было часовщику, его заела гнетея, эта змея окрутилась вокруг сердца и сейчас неумолимо требовала данью «Жириновского в кепочке».

— Как сам-то? — весело спросил Братилов, морща облупленный нос; кожа слезала лафтаками. Широкая борода расползлась по груди фартуком.

Тоська с испугом смотрела на эту пепельно-серую шерсть, вроде бы не узнавая художника. Подумала: «Натащил, дьявол, в дом картин, наобещал валюты, а теперь куды эту заваль? Мышей кормить?»

— Митя-то как? — уже прокричал Братилов, выбивая из уха онемевшей женщины застойную пробку.

Новая жизнь пригнетала Тоську долу, почти сломала ее, и лишь бабья становая жила еще позволяла ползать по земле. Глядишь, еще оклемается, притрется худобою и снова воспрянет и вздымет голову к небу. Но это когда еще станет, одному Богу известно.

— Дьявол его забери, — заплакала вдруг Тося, роняя скоро просыхающие слезы. Они горохом падали в миску, подсаливая оплывающее на жаре масло. — Последнее пропил твой Митя. Часы все пропил, сундук пропил, шубу материну пропил. Ой, Алеша, чую — разведет нас скоро земля сырая. Он с телевизором да холодильником до утра разговаривает, ночесь не спит и не ест. Зашел бы ты да поговорил. Мама-то надысь мне: «Тося, как ты его терпишь? Вымети его за дверь вместе с пылью…» Да, вымети, как же… Живой ведь, живая душа. — Тося с испугом взглянула на масло, на котором появились белесые проталинки: товарец съеживался, скворчал на глазах. — И чего с тобой стою? Купи, а? Почти даром отдам, из-под своей коровки напахтала. Где еще такое найдешь? Лешева, проклятущая жизнь. Живьем, Алеша, в могилу пехают.

В голосе такая тоска, такая обреченность, что Братилов невольно спрятал взгляд, чтобы не выдать подозрительного влажного их блеска. А Тоська, уже забыв, о чем говорила, встрепенулась, завилась по улице, нырнула в знакомый дом, отрясая от сердца докучливые обиды. Это мужики носят в себе темень гнетущих мыслей, как навьюченную на горб походную торбу. А бабье горе забывчиво, а тело заплывчиво.

Несносная по этому времени устоялась на северах жара. Экой еще на веку не видали. Устроил Боженька баню. Темные пахучие болотные воды, настоянные на багульнике и ягодниках, выпаривались на солнце, как соляной раствор на сковороде, и создавали в воздухе застой. Пустынно было в Слободе, даже собаки все попрятались. Шершавые горячие мостки подбивали в пятки, заставляли укрыться в тенечке.

Поравнявшись с избою часовщика, Братилов невольно взглянул на окна: переплеты рам потрескались, съежились, покрылись паутиной, наличники облезли, и на подоконниках уже не горели зазывно герани, благовестя о зажитке и мире в семье; показалось даже, что из дому давно съехали. Но в стекле мерно покачивался кочешок головы, и Братилов завернул на минутку к приятелю, испить водицы.

На кухне крепко пахло одеколоном. Значит, Митя не утерпел, нашел у жены схоронку и причастился, а сейчас тупо смолил цигарку, часто сплевывая в консервную банку, стоящую у локтя. По истрепанному обличью Вараксина Алексей вдруг понял, что уже давно не навещал приятеля; а по нынешним временам месяц идет за год, люди уходят с земли косяком, и даже странно, что Митя еще сохранился и сидит на прежнем месте, будто его приковали к стулу гвоздьем. Алексей едва узнал часовщика. Он выхудал лицом, заострился, почернел, как головешка, и глаза, прежде пронзительно ясные, младенческие, сейчас утонули в синих пузырях подглазьев. Прободи иглою, и оттуда потечет черничный морс. Митя не хотел жить и потому с радостью сожигал себя. В доме было необычно тихо, пропал, источился неумолимый гул времени, который всегда жил под покровом этого человека, сейчас тихо угасающего: на месте десятков часов, висевших по стенам, остались лишь белесые оследья.

Бутылочкой «Шипра» мужик прочистил мозги, снял надсаду, и сейчас голова была свежей. Братилов попросил напиться. Митя вяло взмахнул рукою на голубую деревянную кадцу, стоящую возле печного бревна; из-под крышки торчала гнутая рукоять медного ковша. Потом молча, пристально, с каким-то немым укором смотрел, как Братилов цедит сквозь зубы ледяную родниковую воду, роняя на раскидистую бороду хрустальные капли. Вода просачивалась сквозь густую шерсть и оставляла лишь темные разводья и странную плесень. «Не так ли и жизнь наша?» — с непонятным злорадством подумал часовщик, озирая гостя и отыскивая в нем особые приметы увядания. «Шипр» сотворил с Митей чудеса, и сейчас ему захотелось поговорить. Странно, но хмель как бы отворял невидимые словесные родники, они ударяли в голову, мешались с вином, и весь мир, до сего замкнутый на засовы, вдруг охотно отворялся во всей глубине. В такие мгновения Вараксин становился необычайно умным; жаль, что этого никто не хотел понять.

— Как жизнь? — заученно спросил Братилов; не дожидаясь ответа, он хотел сразу уйти. Словесные винные водополья (это Братилов знал по себе) могли утопить любое здравое чувство. Надо немедленно бежать куда глаза глядят. Тем более что хозяин сесть не предлагал, сам не мог отклячить зада от сидюльки, а второго стула в кухне не было.