Роман без вранья. Мой век, мои друзья и подруги - Анатолий Мариенгоф

– Третьего дня, – перебил я, – мы встретились с Александром Яковлевичем на Тверском бульваре, он взял меня под ручку, усадил на скамейку и добрый час уговаривал написать пьесу для…

– Ага! Для Алисы?

– Подожди. О Коонен не было сказано ни одного слова.

– Ах ты мой длинный простофиля…

– Подожди, Нюшка!.. Так вот: я напишу пьесу. Это будет подарок тебе за сына. Пьесу с чудной ролью для тебя.

– Милый, любимый… – взмолилась она, – умоляю: не пиши с чудной ролью. Ни в коем случае! Только не с чудной!

Я сразу понял ее опасения.

– Да не сможет Коонен играть твою роль.

– Сможет, сможет!

– Нет!

– Обязательно сможет, если роль будет чудная.

– Да я, Нюха, кое-что соображаю. Действующие лица будут говорить о тебе: «У нее очень мало носа», будут говорить: «Тоненькая, как соломинка», «Легкая, как перышко», «С головкой, как черный шарик». Я тебя сделаю шестнадцатилетней негритоской.

– Все равно Алиса возьмет роль! Возьмет, возьмет!.. Если она будет чудная… – повторяла Никритина сквозь слезы.

– Слушай меня: по пьесе все станут называть тебя Мартышкой. Учти это.

– Мартышкой?

Глаза у моей актрисы мгновенно высохли и засияли.

– Это гениально!.. Мартышку Коонен не захочет играть. Ни за что не захочет!.. Она же играет только красавиц!

– Само собой.

– Ой, какой ты у меня талантливый! Какой умный! – И Мартышка стала целовать меня в нос, в рот, в уши, в глаза. – А когда ты начнешь писать пьесу? Садись сегодня же!

– Я уже начал. В голове начал. Это ведь самое главное.

– А как будут звать эту черномазую? Меня, меня.

– Зера.

– Зера?.. Ладно. Начну слегка привыкать и вживаться в нее. В эту черномазую Зеру. По Станиславскому.

Я сказал с упреком:

– Вживаться? Вживаться… по Станиславскому? Вот так актриса Камерного театра.

– Ты, Длинный, не рассказывай об этом Таирову. Он и так возмущен моей историей. Я ведь рассказала Алисе. А она, конечно, передала Таирову.

– И он уже предвидит твой живот?

– Вероятно.

– Это неэстетично… живот?

– Да, неэстетично. Александр Яковлевич действительно говорил, складывая по-наполеоновски руки на груди: «Театр едет на гастроли в столицы мира, а вы рожать вздумали! Что это за отношение к театру? Актриса вы или не актриса?»

А Изадора Дункан при каждой встрече нежно гладила Никритину по спине:

– Я буду обожать твою малютку. Я буду ей бабушка.

– А Таиров ругает Мартышку, – пожаловался я.

– У него очень маленькое сердце! – сказала Изадора.

– Но зато какие мизансцены! – сказал я.

– Один ребенок Никритиной больше, чем весь театр Таирова, – проронила она.

– Скажи это Таирову, Изадора.

– Корошо.

И она действительно сказала при первой же встрече. А тогда еще и горячо, от сердца посоветовала:

– Рожай, пожалуйста, Нюша, много-много. Рожай, пожалуйста, каждый год.

Я не улыбнулся на этот совет, так как глаза у нее наполнились слезами, и я понял, что в эту минуту она вспомнила своих детей, погибших в Париже при автомобильной катастрофе.

– Корошо?.. Корошо, Нюша? Ты будешь?..

Она прелестно говорила это «корошо» и была божественна, когда глаза у нее наполнялись слезами.

Весной Камерный театр уехал. Никритина стала тихой-тихой. Такая уж человеческая порода эти актрисы. Кончаются репетиции, прекращаются спектакли, уносятся домой ящички с гримом, тухнут фонари перед входом в театр, и они, эти актрисы, делаются задумчивыми и грустными, как охотничьи собаки без охоты: лежат целыми днями на своих подстилках и жалобно поскуливают.

– Пора и нам, Нюша, о своем лете подумать, – сказал я.

– Уже?.. Об лете?..

– Куда бы махнуть нам?

– Подумаем.

А подумать было о чем: хотелось найти синее небо, теплое море и песчаный берег поближе к родильному дому. Мечталось – даже по соседству с ним.

– Подайтесь-ка, друзья мои, в Одессу-маму, – посоветовал Вадим Шершеневич. – Одесситки любят рожать с комфортом.

– Это неплохо, – откликнулась Никритина со своей «подстилки», как я называл нашу неперсидскую тахту.

– Одесситки прелестны и умны, как черти! – сказал Шершеневич.

– Я вижу, Дима, у вас большой опыт.

– Поэту надо знать жизнь, Мартышка. Я спросил озабоченно:

– В Одессу?.. А у тебя, Нюха, в Одессе имеется хоть какая-нибудь подружка?

– Нет.

– Зато у меня найдется. И не одна, – успокоил Шершеневич. – Они будут теми же и для вас, ребята.

– Завидую тебе, Вадим, – вздохнул я. – В каком российском городе у тебя их только нет, этих подружек!

– А я, Анатоль, люблю путешествовать… с остановками.

– Очень завидую, Дима.

– Ну-ну! Я тебе сейчас так позавидую, любезный супруг!

– Это я, Нюша, чисто теоретически.

– Ладно уж. Шершеневич сказал:

– К серьезному делу, друзья мои, надо относиться серьезно. – И он, как перед выступлением в диспуте, погладил свой энергический подбородок. – Сегодня же я отправляю письмо в Одессу.

– Кому, Дима?

– Розочке Полищук. Дерибасовская, 24, квартира 3. Это прелестная молодая мать четырех детей.

– Всего-навсего?

– Пятый в проекте.

– Очаровательно!

– Поверьте, Мартышон, в Одессе выродите, как королева Великобритании – с полным сервисом.

– Серьезно?

– Честное имажинистское.

Когда за Шершеневичем захлопнулась парадная дверь, я взял Никритину за кисти рук:

– Поднимайся, дружок, поднимайся. Первый час. Надо вставать.

– Надо? А зачем? Зачем, собственно, мне это надо? – сказала она тем голосом, от которого у меня начинало щемить сердце. – Зачем?

В ее тоне появилось даже что-то мхатовское, что-то чеховское, что-то из «Трех сестер», напоминающее: «В Москву, в Москву!»

Я сказал:

– Того гляди, Нюша, мы с тобой уедем в Одессу. Не желаю, чтобы наш Кирилка был незаконным Мариенгофом.

– Ах, ты про это… – Она лениво, по-кошачьи, потянулась.

– Поднимайся, поднимайся. И пойдем в загс.

– Успеется, Длинный.