Роман без вранья. Мой век, мои друзья и подруги - Анатолий Мариенгоф

Но ей было не до смеха.

– Новость! Наш театр едет за границу.

Моя некрасивая красавица сегодня не сбросила мне на руки шубку и даже позабыла снять боты.

– Таиров только что объявил это. Было общее собрание. Все прыгали от радости. Старики выше всех. Уварова тоже прыгала.

Эта актриса играла комических старух.

– Понимаешь?

– Понимаю. Давай, Нюха, шубку.

– Театр едет во Францию, в Германию и, наверно, в Америку.

– Ух ты!

– В Париж… А?.. Здорово?

Словно предугадав гастроли, Мартышка четвертый месяц занималась с француженкой языком и уже читала со словариком французские романы.

– В Париж, Толюха!

– И ты ведь поедешь. Она сняла боты:

– А вот об этом еще надо подумать.

– Чего же тут думать?

– Как чего?..

– Ах, да… ты про это?

– Вот и давай решать.

– Нет, Нюша, решать будешь ты.

– Почему только я?

– Рожать-то тебе, а не мне.

– Но иметь сына или не иметь – это касается нас обоих. Не так ли?

Мы оба были уверены, что изготовляется мужчина.

– Или тебя это не очень касается? Я ответил каким-то междометием.

– Вот, Толя, и надо решать: Париж или сын.

– Думай, Нюша. Хорошенько думай. И решай.

– А я уже давно решила. Конечно, сын.

Я поцеловал ее в губы и сказал:

– Ты у меня, Мартышка, настоящий человек. Совсем настоящий. Хотя носа у тебя действительно маловато. Впрочем, я с первого взгляда не сомневался, что ты настоящая.

– Дурень! Это ведь только влюбляются с первого взгляда.

– Нет, шалишь! Все самое большое и хорошее делается с первого взгляда. И влюбляются с первого, и не сомневаются с первого, и предлагают руку с сердцем с первого. Все, все!

– Между прочим, ты мне их еще не предлагал.

– Неужели забыл?

– Ага! Ты ведь такой рассеянный.

А ночью, в кровати, при потушенной электрической лампочке, я ей сказал:

– Знаешь, Нюха…

– Знаю, знаю. Спи.

Она, конечно, сразу поняла, что я собрался утешать ее.

– Подожди засыпать, Нюха.

– О-о-ой! – простонала она.

– Понимаешь, есть наши русские повадки, которых я терпеть не могу.

– По матушке посылать? Я горячо возразил:

– Нет, эта очень милая! Я о других говорю. Ну, скажем, давать честное слово и не выполнять его.

– Спи, Длинный. Завтра дашь слово.

– Нет, я сегодня хочу дать. Сейчас.

– Вот беда! Пойми, мучитель: у меня утром ответственная репетиция.

Она готовила роль Коломбины в «Короле – Арлекине».

– Сплю! – И повернулась на левый бок.

– Стой, стой! Это чертовски важно!

– Ну, ей-богу, успеется. Мы ведь будем с тобой разговаривать… об очень важном… каждую ночь… еще лет пятьдесят подряд.

– Само собой! – воскликнул я, нисколько в этом не сомневаясь.

И, очевидно, не ошибся. Тридцать восемь лет мы уже проразговаривали.

– Так вот, Нюха, даю тебе слово, что когда нашему парню стукнет год…

– Пусть он еще сначала родится.

– За этим дело не станет. Так вот: когда ему стукнет год, мы со спокойной совестью оставим его на бабушку, а сами – в Париж!

– Что?..

– Везу тебя в Париж.

Ей сразу спать расхотелось:

– Ну да… везешь.

– Честное имажинистское!

Тогда Никритина немедля зажгла лампочку.

– А встречать нас с тобой будет на парижском перроне…

– Анатоль Франс! – ехидно вставила она.

– Нет, бери выше – Есенин.

– Есенин с Дункан! Ведь они к тому времени еще не разведутся.

– Пожалуй.

После этого мы проболтали до раннего утра, и она побежала на репетицию взволнованная, счастливая.

– Кланяйся Арлекину!

– Слушаюсь.

Его с блеском играл Николай Церетелли.

– Обязательно поклонись! Не забудь. А то ведь у нас передают поклоны только очень хорошо воспитанные люди. С гувернантками воспитанные.

– Значит, я обязательно забуду. И убежала.

– Боты! Боты! Надень боты!

А поклониться своему партнеру она, конечно, забыла. Воспитывалась-то без гувернанток. Где там! С девяти лет зарабатывала на жизнь, давая уроки восьмилетним буржуйчикам.

– Ох, и строгая я была! – с гордостью вспоминала бывший педагог. – Но репетитор отличный. Девчонок чуть что за косы драла, а мальчишек кормила подзатыльниками.

– Помогало?

– Очень! Они такие успехи делали! Родители даже удивлялись: вот, мол, сама от горшка два вершка, а детей прекрасно воспитывает.

А ночью, после уайльдовской «Саломеи» (Никритина играла пажа: «Посмотри на луну. Странный вид у луны. Она, как женщина, встающая из могилы. Она похожа на мертвую женщину…»), так вот, после недлинного спектакля, как только мы потушили над кроватью электрическую лампочку, я сказал:

– Знаешь, Нюха, мне хочется дать тебе второе слово. На этот раз она оказалась даже нетерпеливой:

– Имажинистское?

Любя наши стихи, с успехом читая их на концертах и зная нашу горячую веру в поэтический образ, Никритина принимала «честное имажинистское» по меньшей мере как дореволюционную клятву перед распятием.

– Давай, давай! Я честному имажинистскому верю.

Уж такая была верующая эпоха. Политические вожди верили в мировую революцию, поэты – в свои молодые стихи, художники – в свои бунтующие кисти, режиссеры – в свои спектакли с потухшей рампой и прожекторами, вспыхнувшими под потолком. В эту эпоху даже в Бога не верили с дерзкой верой в свое безбожие.

– Ну?

Это было самое ходовое никритинское словечко. Всегда и во всем торопясь, она и других неизменно поторапливала.

– Ну?

– Камерный театр надолго ли уезжает?

– Примерно на год.

– К его возвращению у меня будет написана пьеса.

– Хо! Очень она нужна Таирову! Ты что, Уайльд? Клодель, Скриб? Для того чтобы Таиров принял пьесу, тебе надо сначала стать англичанином или французом. Потом, чтобы тебя перевели на язык родных осин. Потом…