Директория. Колчак. Интервенты - Василий Болдырев

Дорога – редкостное сочетание красивых гор, ущелий, каскадов, прекрасной растительности и головоломных поворотов и петель. К сезону будет готова электрическая дорога до самого «Фуджи-отеля» – конечная цель поездки. Это уже до некоторой степени чудо искусства. Четыре версты дороги почти сплошные туннели. Местами полотно идет по карнизам отвесных спусков в глубочайшие ущелья, проходит по легким мостам над настоящими пропастями. Много и других трюков, рассчитанных на главного посетителя – американца, который требует всегда чего-нибудь особенного.

Лестно и самим: и «у нас как в Америке». Обедали в японском ресторане. Их здесь сотни, как и лавочек с различными лаковыми, костяными и деревянными безделушками. Мои спутники обратили мое внимание на беспрерывно снующие автомобили с японцами.

«Это результат огромного разбогатения за войну, – заметил Мейерович. – Два года тому назад это было бы редчайшим явлением. Теперь каждый нарикен (народившиеся за войну купцы) – собственник автомобиля».

Традиционный способ пешего паломничества сохранился, видимо, только для бедняков. Японские гостиницы полны. Шелковыми и летними из простой светлой материи кимоно заполнена главная улица. Толкотня у магазинов.

Цена японского обеда высока – 2,40 иены, тем более что обед весьма посредственный, даже и столь прославленная в Японии рыба.

Поехали дальше до Нагао-пасс (перевал – 3128 футов), откуда идет спуск до Готембо и открывается чудный вид на Фуджи. Мешали облака. На Нагао-пасс огромный туннель (через проход идет военная дорога). Влево все время виднелось озеро Хаконе, окруженное горами. Позади, к стороне Мианошиты, дымились горячие ключи горы Отоки. Местность сплошь вулканическая. Ночевать вернулись в Кодзу. Долго бродили по морскому берегу. Японский ужин, немного саке и постель на полу.

Токио. 18 марта

Был в японском Генеральном штабе. Генерал Фукуда принял меня в своем служебном кабинете, он был крайне занят – то и дело являлись адъютанты, беспрерывно трещал телефон. Все это, наконец, прекратили, и мы начали беседу. Я развил основные мысли моей записки и, между прочим, определенно поставил единственный серьезно интересовавший меня вопрос: «Согласится ли японское правительство двинуть свои войска к Уралу?»

Фукуда после долгого размышления ответил, что в этом смысле они уже сделали представление мирной конференции в Париже, конечно, при условии снабжения их деньгами и материальной частью, но они плохо верят в согласие союзников, особенно в связи с обострением отношений к американцам.

Попутно из разговора я вынес вполне определенное впечатление и о том тяжелом положении, в которое попала сейчас Япония. Она одна активно вела борьбу с большевиками, несла потери, в которых правительство должно было отчитываться и перед парламентом, и перед начавшей наседать на них печатью. Япония сознавала усиливающийся рост озлобления со стороны русского населения трех дальневосточных областей, в которых хозяйничали ее войска. И вместе с тем все яснее и яснее убеждалась в невозможности занять среди союзников то положение, которое ей хотелось, хотя бы даже в дальневосточном вопросе.

Против главного своего соперника на Тихом океане – Америки она была бессильна, значительная часть необходимого сырья шла из Америки. Оно было необходимо для питания японских фабрик и заводов, приостановка деятельности которых грозила весьма большими осложнениями рабочего вопроса, и без того внушающего тревогу.

«Хозяева затрудняются. Вы, как гость, может быть, дадите нам полезный совет», – обратился ко мне от имени Фукуды служивший переводчиком полковник Исомэ, а затем поинтересовался и моим мнением относительно взаимоотношений Колчака и Семенова.

Вопрос этот их тоже беспокоит. Они как будто бы делали заявление Семенову о необходимости подчинения и видят помеху лишь в неуступчивости Колчака.

Что Семенов не будет ими оставлен, об этом было заявлено с не оставляющей сомнений решительностью. Фукуда выразил пожелание, чтобы я письменно изложил свои соображения, и, кроме того, очень хотел еще раз побеседовать в присутствии вернувшегося из Омска генерала Муто. Я обещал.

Приведенный разговор имел для меня огромное значение. Он еще более выяснил поставленные интервенцией задачи и, в частности, роль Японии.

Становилось очевидным, что под давлением Англии и Франции, определенно поддерживающих Колчака, у которого имелся еще достаточный запас золота для расплаты за военное снабжение, при определенном противодействии Америки, как бы отказывающейся от активной роли в Западной Сибири и сохраняющей полностью свое влияние на Дальнем Востоке, Япония не могла, если бы и хотела, вести самостоятельную политику в Сибири и принуждена была, в связи с нарастающими экономическими осложнениями внутри, идти в ногу с союзниками. Ветер пока был в сторону Омска – Япония тоже усилила интерес в этом направлении, тем более что и ей кое-что перепадало за поставляемые ею заказы.

Мне вспомнились слова барона Мегато: «Надо только подождать, когда устанут другие союзники». А ждать Япония могла значительно дольше других. Весь Дальний Восток до Иркутска был занят ее войсками. В Забайкалье на всякий случай твердо решено было поддерживать Семенова. У Японии были веские основания к созданию в крайнем случае буферного государства для непосредственной защиты находящихся под ее влиянием Кореи и Маньчжурии от «большевистской заразы».

Я считал интервенцию тяжелой, но неизбежной в сложившихся условиях необходимостью. Из тех наблюдений, которые мне удалось сделать на Волге, Урале и в Сибири, я полагал, что большинство населения, измученного войной и начавшейся разрухой, примирится с временным чужеземным вмешательством ради достижения порядка и прекращения начавшейся Гражданской войны. Пример чехов был достаточно показателен в этом отношении.

С другой стороны, скудность творческого размаха, определенная тяга к прошлому или, в худшем случае, колеблющееся топтание на месте и вождей, и руководящих антисоветских группировок ни в коем случае не могли создать широкого идейного подъема для успешного отпора вздымающейся все выше и выше красной волне.

Утратившее старую дисциплину, охваченное идейным разбродом население не могло дать прочных боевых кадров; вернувшиеся на родину фронтовики все более или менее разложены пропагандой.

Это обстоятельство учитывалось в достаточной мере противоположной стороной. Советское правительство предусмотрительно ограничило контингент пополнения своей армии исключительно рабочими, спаянными железной дисциплиной партии и всей силой накопившейся классовой вражды. Оно пошло дальше, сохранив прочные иностранные организации, которые не раз оказывали ей неоценимые услуги и спасали колеблющееся положение. Латышские бригады, как и коммунистические отряды, весьма долгое время были настоящей гвардией Советов.

Ни сплоченных рабочих групп, ни прочно организованного крестьянства, а главное, ни одного нового, захватывающего интересы этих основных групп населения лозунга не было на антисоветской стороне.

И, отдавая должное памяти героев, беззаветно гибнувших на поле брани, все же надо отметить, что основная масса мобилизованных шла в бой без особого энтузиазма. Плен, а затем добровольная сдача становились все более и более общим явлением.