Харассмент - Кира Ярмыш

«У тебя бывало так?»

«Да нет. По крайней мере, если кто-то и оказывался мудаком, то мне после расставания не приходилось иметь с ним дело».

«Завидую».

«Ну ничего. Будем надеяться, что через недельку он все же остынет».

«Будем. Потому что долго это я терпеть не собираюсь», – воинственно заявила Инга.

Однако Илья не остыл ни через неделю, ни через две.

Он придирался к ней за все: за опоздания, за слишком долгие обеды, за то, во сколько она уходила вечером, за статьи и презентации, за письма, про которые она ему не напомнила, за не забронированную для встречи переговорку. При этом Инга опаздывала на пару минут, обедала вместе со всеми, уходила с работы после шести, старалась писать все тексты в срок, про письма напоминала, но давно, а переговорку должен был вообще забронировать Галушкин. Илья не слушал ее оправданий. Стоило Инге начать защищаться, как на его лице появлялось все то же брезгливое выражение, как тогда в баре, после чего он разворачивался и уходил, даже не дав ей закончить фразу. Унизительнее всего было то, что эти выволочки Илья устраивал Инге исключительно перед всем отделом. Наедине он с ней вообще больше не разговаривал, в мессенджерах не переписывался, личные имейлы не слал – только обязательно с кем-то в копии.

Поначалу все в отделе воспринимали происходящее как развлечение. Каждый раз, когда Илья отчитывал Ингу, ее коллеги начинали переглядываться и едва ли не хихикать. Это подрывало ее уверенность в себе даже больше, чем несправедливые упреки. С Ильей было все понятно – он ее ненавидел, но что она сделала остальным? Инге каждый раз было так обидно, что на глаза опять наворачивались слезы. Она пыталась их скрыть, глядя в сторону и часто моргая. О том, чтобы дать Илье отпор, не могло быть и речи – лишь бы не разреветься у всех на глазах. Вообще-то Инга плакала легко и нисколько этого не стеснялась: она запросто могла разрыдаться в кинотеатре над грустным фильмом или в очереди, если ей нахамили. Перед своими молодыми людьми, едва узнав их получше, она заливалась слезами и вовсе по любому поводу. Такая непосредственность объяснялась просто: Инга давно выяснила, что ее плач обезоруживает, и пользовалась этим средством безо всяких угрызений.

Но здесь было совсем другое дело. Для Ильи ее рыдания стали бы подарком, а для остальных – нескончаемым источником сплетен, поэтому Инга изо всех сил держалась. Она даже не догадывалась, что это так болезненно и тяжело. Каждый раз, когда Илья ее ругал, явно наслаждаясь процессом, а остальные посмеивались, кидая друг на друга многозначительные взгляды, у Инги знакомо перехватывало горло и свербило в носу. От этого неприятного ощущения можно было легко избавиться, дав волю слезам, но делать этого ни в коем случае не стоило, поэтому следом на Ингу накатывала паника: а вдруг не сдержится? В итоге горло сдавливало еще больше, дышать становилось невыносимо, и это, в свою очередь, только усиливало страх, как в заколдованном круге. Инга могла только молча смотреть в пол, молясь, чтобы выговор закончился раньше, чем ее силы терпеть. Постепенно она стала бояться этих стычек с Ильей не из-за них самих, а только из-за угрозы опозориться.

Однако чем больше Илья на нее нападал, тем меньше смеялись остальные. Через три недели все признали, что он перегибает палку, и даже пытались Ингу подбодрить. Особенно ее удивила Мирошина. Еще недавно она была главной заводилой Ингиной молчаливой травли, а теперь неожиданно стала сочувствовать ей больше всех. Каждый раз, когда они выходили из кабинета Бурматова, Мирошина негромко возмущалась и заставляла присоединяться остальных. Чтобы поддержать Ингу, она потащила ее с собой и Алевтиной на лекцию по истории моды, потом уговаривала пойти с ней вместе на концерт каких-то японских барабанщиков, постоянно пыталась чем-то угостить – то своим безглютеновым печеньем, то овощными чипсами, а однажды после очередной придирки Ильи встала со своего места и, к Ингиному величайшему изумлению, обняла ее. Инга относилась к этой внезапной сострадательности подозрительно, но постепенно поверила, что Мирошина вполне искренне хочет ее поддержать. Очевидно, эта внезапная оттепель объяснялась бескомпромиссностью Ингиной опалы.

Инга считала дни до конца месяца, после которого Илья, как он говорил ей в Париже, должен переехать. Четыре недели в таком режиме еще можно было прожить, но не больше. Ей и так уже не хотелось ходить на работу, и каждая неделя до выходных тянулась бесконечно. Однако в конце месяца ничего не произошло. Сам Илья ни о чем не объявлял, Мирошина, как Инга постаралась исподволь выведать, тоже ничего не слышала. Следующую неделю он как ни в чем не бывало ходил в офис, и Инга заподозрила, что с его переездом что-то не заладилось. Это, с одной стороны, внушало злорадство, а с другой стороны, пугало: сколько же еще он будет над ней издеваться?

Максим, которому Инга жаловалась беспрерывно, спросил, не думает ли она сменить работу. Ингу это предложение застало врасплох. Она так привыкла считать, что ее мучения закончатся с отъездом Ильи, что даже не помышляла об этом, сосредоточившись на исчезающих днях в календаре. Однако теперь она зашла на «Хедхантер», обновила резюме, просмотрела с десяток вакансий и даже получила два письма от каких-то кадровых агентств, хотя сама ничего им не отправляла. Все варианты были непривлекательные: либо требовался огромный опыт, либо, наоборот, искали стажера, зарплата же везде была «по результатам собеседования». Инга догадывалась, что ее нынешняя зарплата, спасибо Илье, значительно выше того, что ей предложат на новом месте. Открывая каждую новую вакансию, Инга пробегала глазами по первым строчкам описания, видела фразы вроде «быть, а не стараться стать спецом в PR» или «погрузиться в бизнес и понять боли клиентов, которые решает наш сервис» и переходила к следующей. Везде ей что-нибудь не нравилось: язык, которым написано объявление, угрожающие намеки «быть готовым к ненормированному графику» или требование «постоянно генерировать контент для Instagram». Особенно смешные вакансии она пересылала Максиму, и они вместе над ними смеялись – на короткое время это увлекло их почти так же, как анкеты в тиндере. Однако за три дня изучения «Хедхантера» резюме Инга так никуда и не отправила, поскольку в каждом объявлении обязательно находился непреодолимый недостаток.

На самом деле ей вовсе не хотелось менять работу. Помимо того, что ничего сопоставимого с ее нынешней не находилось, она не хотела сдаваться. Это было бы унизительно. Ее уход означал бы, что Илья победил. Она сперва гадала, почему он не уволит ее сам, но пришла к выводу, что даже для него это был бы слишком вызывающий жест. Илья выбрал стратегию изводить ее бесконечными упреками, пока она не решит, что с нее хватит. Инга не желала доставлять ему такую радость. Более того: с тех пор как весь отдел постепенно перешел на ее сторону, она даже находила извращенное удовольствие в своем положении жертвы. Теперь, когда Илья ругал ее на глазах у всех, Инге больше не хотелось плакать, но она все равно страдальчески смотрела в пол и молчала – это гарантировало ей большее сочувствие. Ее жалели и восхищались тем, как стоически она переносит несправедливые упреки. Всеобщее одобрение, которое она постепенно заслужила, поднимало Ингу на ту самую вожделенную моральную высоту. С нее она презрительно взирала на Илью, испытывая теперь не стыд или вину перед ним, а затаенную злость, дремавшую в ней до поры до времени, как свернувшаяся змея.