Ребенок - Евгения Кайдалова

Не знаю, что мне нравилось больше: то, что мы наконец-то можем заняться любовью, или то, что мы можем душевно поговорить, лежа в обнимку. Я уже сто лет не чувствовал, что меня кто-то любит и я кому-то нужен – с того самого момента, как Инка велела не провожать ее на поезд…

В ее отсутствие у меня была пара женщин, но от них осталось такое ощущение, как будто я наскоро перекусывал шаурмой у метро: голод не тетка – вот и давишься впопыхах. С одной я познакомился этим летом, когда мы с другом ходили в поход по алтайским горам. Почему-то в походы (даже такие сложные) ходят преимущественно женщины, так что мне было где развернуться. Но разворачиваться как-то не было настроения, я хотел лишь окончательно внушить себе, что Инны больше нет.

Эта Раиса старалась изо всех сил. Ей было за тридцать, здоровая, как лошадь, но при этом всегда просила меня помочь ей поставить палатку. У костра она активно бренчала на гитаре и распевала любовные песни, приторно-сладко на меня поглядывая. На каждую мою шутку она так закатывалась от хохота, что я уже и шутить боялся. Она каждый раз старалась отдаться «по всем правилам хорошего соблазнения» и устраивала мне романтическую обстановку: то на берегу реки, то на краю обрыва. Если с рекой – еще куда ни шло, то над обрывом я ей прямо сказал, что здесь у меня только волосы могут подняться от страха. Она послушно заржала и с унизительной готовностью потащила меня в другое романтическое место. В промежутках она рассказывала, как хорошо она умеет готовить, какая у нее уютная квартира и как это важно, чтобы у любящих людей были одинаковые интересы (например, походы по горам). Я не возражал, но когда на перроне в Москве она попросила у меня телефон, то сказал, что живу в общежитии. Не знаю почему, но от этой невинной просьбы меня передернуло. Наверное, потому, что Инка ни разу не спросила, какой у меня номер, пока я не дал ей его сам. Раиса тут же всучила мне бумажку со своими циферками, но я не позвонил ни разу.

Вторая была классической девочкой из общежития, которой очень хочется жить в Москве. Она начала с того, что напросилась ко мне в гости, всю ночь работала, как гимнастка на олимпиаде, а утром затеяла генеральную уборку, ласково сетуя на то, что в доме не хватает женской руки. Я соглашался, лежа в постели; мне было смешно, с каким усердием она пытается завоевать золотую медаль. Ведь жюри в моем лице было пристрастно и давно уже отдало первое место другой. Я вдруг подумал о том, что Инка никогда и ничего у меня не просила; все, что я для нее сделал, я сделал исключительно по собственной инициативе. Тут это милое создание, воркуя, принесло мне кофе в постель и посмотрело на меня, как собачка, подающая хозяину тапок. Мне стало тошно.

Через пару месяцев и вовсе началось дерьмо в виде расспросов о том, «как я вижу наше будущее». Пришлось сказать, что у меня близорукость, и мы благополучно разбежались.

Об Инке не было ни слуху ни духу. Мало-помалу я свыкся с тем, что живу без нее, но смириться с этим не мог. Я, конечно, и не думал «уходить в монастырь» – по-прежнему заигрывал с девчонками и отрывался на дискотеках, но делал это так, как если бы мне ампутировали руку или ногу и я мучительно пытаюсь приспособиться орудовать культей. Ближе к Новому году, когда я понял, что мне придется праздновать его без Инки, тоска по-настоящему взяла за горло. Я решил сделать безумную вещь: узнать ее пятигорский адрес и приехать к ней в гости без приглашения. Не выгонит же она меня, в конце концов! А там, глядишь, и помиримся… Я обошел всех ее подруг и соседок по общежитию, но адреса она никому не оставляла. Никто вообще не понимал, куда она вдруг делась, ни с кем не попрощавшись, и все об этом очень жалели. Инка умела как-то так удивительно воздействовать на людей, что они к ней сразу привязывались.

Новый год пришлось встречать без нее. Я с гиканьем обливал снег струей шампанского, запускал петарды и лапал однокурсниц, чувствуя себя при этом удивительно хорошим актером: пусть у тебя на душе хоть тайфун с цунами, играть в веселье следует по всем правилам.

В начале января я, как по приговору суда, опять потащился в общагу, хотя вести розыски было уже бессмысленно, и вдруг в коридоре мне попалась Серафима. Мы шли в противоположных направлениях и быстро поздоровались на ходу, но при этом у Серафимы стало такое странное, интригующее выражение лица, что я тут же развернулся, догнал ее и задал свой вопрос. Серафима вздохнула, помолчала и решилась:

– У меня она живет. Родила уже…

Я вылетел на улицу, едва она договорила адрес, и остановился, не решаясь спуститься со ступенек. Что я скажу ей при встрече: «Извини, что задержался»? Я попытался представить себе ее лицо и вдруг увидел, что оно искажено от злобы, а в занесенной кверху руке – банка с подаренными мной гиацинтами, которую она вот-вот вдребезги разнесет об пол. Я медленно сошел вниз и направился к метро. Всю дорогу до турникета я прикидывал разные сценарии нашей возможной встречи и в итоге решил, что при любом из них со мной обойдутся не лучше, чем тогда с цветами. Спустившись на платформу станции «Университет», я сел на поезд, идущий в центр, – это было начало пути ко мне домой, но одновременно и к новому дому Инки. Когда мы проезжали большой прогон между «Университетом» и «Спортивной» и в окнах показалась Москва-река, я вспомнил, как однажды в шутку «раскачивал» здесь вагон, чтобы напугать Инку и заставить ее ко мне прижаться. Вот вам и шутка: наш вагон сошел-таки с рельсов…

Пока я доехал до «Парка культуры», где предстояло совершить пересадку, и передумал тысячу разных вещей, у меня сложилось полное впечатление того, что домой возвращаться нельзя. Не могу же я спокойно выйти из перевернутого вагона и как ни в чем не бывало отправиться к себе обедать, в то время как Инка замурована внутри и в одиночку бьется среди искореженного металла. Да еще и с ребенком на руках… Вот дьявол! Почему же так все получилось? Делая на «Парке культуры» пересадку в Инкину сторону, я чувствовал себя первоклассником, заработавшим на уроке пару, который едет получать от родителей заслуженную трепку. Я как будто и не мечтал увидеть ее, не рвался к ней в Пятигорск… Любимая осталась в прошлом, и встречусь я не с кем иным, как с озлобленным судьей. Да здравствует советский суд – самый гуманный суд в мире! Похоже, мне светит «всей дальнейшей жизнью искупать свою вину». Веселенькая перспектива!

Потом я увидел, как она спит, сидя на ступеньках и подперев спиной коляску. Мне стало ее безумно жалко, но я не мог поступить так, как больше всего хотелось бы: обнять ее, прижать к себе до хруста в костях и на руках внести в квартиру – ведь я был подсудимым. А подсудимый и судья – это два параллельных пространства, они не пересекаются, пока подсудимому не предоставят слово. Так я и промолчал три месяца подряд. А она вошла во вкус и не снимала своей судейской мантии…

Правда, потом, когда суд был окончен и мы впервые после ребенка лежали вместе в постели, выясняя отношения, Инка рассказывала, что дико тогда обиделась за предложение пожить у меня в качестве прислуги. А как, спрашивается, еще я мог ее к себе заманить? Разве что деловым предложением…

Вы не поверите, но я был только рад, что под конец она так дико на меня накинулась – значит, ненависть выплеснута раз и навсегда. Согласитесь, это стоит нескольких царапин на физиономии!