Ребенок - Евгения Кайдалова

– Что мне делать? – безнадежно спросила я.

– Для начала хорошо бы купить пластырь.

Пригнувшись и всеми силами стараясь увернуться от новой встречи взглядами, я выбралась из своего угла и помчалась вниз по лестнице. Через четверть часа я, не поднимая глаз, высыпала в подставленные руки Антона все виды пластыря, что нашлись в аптеке. Мы начали примерять их к царапинам, но ни один не мог охватить такую нешуточную поверхность раны. Наклеивать же их друг возле друга было проблематично – царапины шли почти вплотную одна к другой – единым фронтом. Наконец Антон махнул рукой на свое исцеление:

– На мне все заживает как на собаке.

От этой в общем-то совершенно невинной фразы я вдруг расплакалась, чувствуя к нему резкую жалость: выходит, я обошлась с ним как с собакой! Да, именно так оно и было, а собака… собака беззвучно все стерпела от хозяйской руки.

Голова у меня шла кругом, а мир переворачивался с ног на голову прямо на моих глазах. Или, наоборот, вставал на ноги… Кто мы друг другу – связанные одними лишь воспоминаниями бывшие любовники или близкие люди, больше года жившие в разладе с занозами в душе? Почему мы не можем и полшага сделать навстречу еще не ушедшей от нас, еще поджидающей любви?

Но похоже, этот шаг уже совершен. Ведь все предшествующее время, с самого момента разрыва, мы с Антоном ни разу не дотронулись друг до друга, и один из самых радостных и прочных видов контакта, что существуют в природе, – телесный – был для нас недоступен. Теперь же я пробила брешь в этой стене взаимной недоступности. Жестоким способом, но дело было сделано – мы соприкоснулись. А сейчас, когда я заплакала от жалости к Антону, он нерешительно протянул руку и коснулся моего плеча.

Я прижалась к его руке щекой, и он провел кончиками пальцев по моему лицу, вытирая слезы. Я вскинула голову, и секунду мы просто смотрели друг на друга, а затем молниеносно сшиблись в объятиях, словно камни, сорвавшиеся со стоящих рядом гор. Мы целовали друг друга с такой лихорадочной поспешностью, словно у нас на это были считанные минуты. Когда мы вскочили на ноги и наконец-то прижались друг к другу так, чтобы слиться бедрами, животом, грудью, я не узнала собственное тело, которое считала таким же отслужившим свое и распавшимся на куски, как потухшие угли. Я была крепкой и стройной подставившей ветви горному солнцу сосной, из меня сочилась душистая смола, а по коре стлались языки браконьерского пламени. Впервые за весь этот год мне до смерти хотелось жить, жить и самозабвенно предаваться огню, вспыхивать от каждой бесшабашной искры.

Полымя охватило меня в считанные секунды, я забыла о том, что между мной и Антоном стоит ребенок, и огонь, не видя препятствий, взял нас обоих в испепеляющее кольцо.

Это было так же замечательно, как тогда, в горах, или даже еще лучше. Ведь если что-то начинается очень хорошо, а потом становится по-настоящему классно, то это воспринимаешь как само собой разумеющееся. «Завтра будет лучше, чем вчера!» А вот если сначала – полное дерьмо, а потом – полный улет, то от этого контраста просто крыша едет. Как будто сидел ты в деревенском сортире, где снизу подпирает, а потом вдруг – хоп! – и сидишь в ресторане на Останкинской башне. «Седьмое небо» он называется, что ли? Я там был один раз, когда родителей провожал в Австрию.

Она после этого сразу заснула, а я вышел на балкон, оперся о всякие там горшки с цветами, и мне захотелось заорать во все горло что-нибудь восторженно-глупое, типа «Эй вы, козлы, а жить-то как хорошо!», заорать так громко, чтобы снег посыпался с деревьев и сработала сигнализация у всех машин. Представляю, куда меня хором послал бы в ответ наш вечно хмурый народ! Но мне было так по кайфу, что я бы с удовольствием услышал даже адрес всем известной матери, и от крика наш двор спасло только то, что Инка спала в соседней комнате.

Вот что ей, оказывается, было нужно! Надо бы догадаться раньше, но она вечно держалась так, как будто проглотила сосульку и та никак не растает у нее внутри. Мне было страшно до нее даже дотронуться, не то чтобы… Ну да ладно, лучше не вспоминать, а то представишь ее такую… замороженную… и самого как будто окатили ледяной водой. А после этого она изменилась, как от волшебной палочки, уж простите за каламбур! Стала такой, какой была до ребенка, – теплой, ласковой. И бессонницу как рукой сняло.

На следующий день, когда я поехал в универ, люди в метро отсаживались от меня подальше – уж больно хороши были багровые полосы на лице! Однокурсникам, которые тоже выпучили глаза, я сказал, что шел мимо кладбища и на меня напали сатанисты, которым нужна была кровь для какого-то своего ритуала. Сатанистов я, конечно, вырубил и оставил валяться среди могил, а на голову каждому надел пустую коробку, чтобы, когда он очухается, думал, что лежит в гробу. Я врал с таким расчетом, чтобы эту брехню уж никак нельзя было принять за чистую монету, но через пару часов о моем кладбищенском подвиге шептались чуть ли не в каждой аудитории. После последней пары меня вызвали к декану. Вячеслав Петрович вышел из-за стола, пожал мне руку и сказал, что весь наш факультет в его лице гордится проявленным мной мужеством в борьбе с темными силами общества. Он предложил вызвать корреспондента внутриуниверситетской газеты, но я упросил его оставить мою славу исключительно в стенах геофака: вдруг до сатанистов дойдет заметка, они узнают мое имя, выследят и принесут-таки кому-нибудь в жертву! Декан согласился, что не стоит подвергать меня такой опасности.

Когда я рассказывал все это Инке, она от хохота каталась по кровати, и я подумал – как славно, когда девчонка вот так нормально, по-человечески себя ведет. Пока она держалась со мной как на официальном приеме, я и не чувствовал нас одной семьей; так, я – сам по себе, а женщина с ребенком – сами по себе. И я для них – не близкий человек, а источник средств к существованию.

Теперь мы по-настоящему стали друг для друга родными. Это совсем другое ощущение – когда приходишь домой и знаешь, что тебя хотят там увидеть, – все равно, что окунаешься в теплое море. Раньше я отпирал дверь с таким же чувством, с которым, поеживаясь, спускался по лесенке в бассейн: прохладно, и вода не «живая» – отдает хлоркой, но плыть надо. Ни полежать на жарком песке, ни побороться с волнами, ни подышать свежестью и простором… Поэтому я долго и безрадостно ковырялся в двери своим ключом. Теперь же я звонил, и она открывала мне сама. У нее была такая улыбка, словно я самый дорогой в ее жизни гость.

Мы старались как можно раньше уложить ребенка спать и сразу же сами забирались под одеяло. Причем каждый раз делали это как бы в шутку: уж больно холодно в комнате! Апрель действительно выдался прохладный, отопление отключили рано, так что повод был. Едва мы согревались, прижавшись друг к другу, как тут же переходили к самому главному. Меня забавляло, что у нее теперь такая непривычно большая грудь и из нее вдруг начинает сочиться молоко, а Инка напрягалась по этому поводу. Она вообще считала, что похудшела после родов, но мне казалось, что внутри конфигурация никак не изменилась (я-то думал, что там все должно растянуться до нечеловеческих размеров). Правда, мышцы живота у нее немного ослабли и теперь он слегка выдавался вперед, но когда она лежала на спине, было незаметно. Да и в целом это ее не портило, такой стройной она была.