Ребенок - Евгения Кайдалова

«Вымой, оботри, кремом смазать не забудь!»

Я и так об этом не забыла бы. А если бы и забыла, то несмазанность кремом вряд ли была бы для Ильи так пагубна, как мое устало-раздраженное с ним обращение. Ребенок по привычке широко распахивал передо мной улыбку, а я нервно поджимала губы и без малейшего теплого чувства натягивала на него комбинезончики и рубашонки, всей спиной чувствуя строгий проверяющий взгляд Марии Георгиевны. Как только я заканчивала кормить и переодевать Илью, прабабушка немедленно забирала его у меня и увозила гулять, предварительно перечислив список ожидающих меня домашних дел и инструкции по их выполнению.

Даже танцев с ребенком – единственной светлой, медовой струйки в моей большой бочке дегтя – я оказалась лишена. Мария Георгиевна неумолимо заявила, что с ребенком нужно гулять как можно больше («А то сейчас рахит у каждого второго!»), а мои тридцать-сорок минут танца неизбежно отнимут у Ильи тридцать-сорок минут спасительной солнечной радиации. Кстати, от прогулок я была почти отстранена – ведь дома столько стирки! Не будет же старая женщина гнуться над ванной с бельем!

В итоге я оказалась на положении раба, поставленного господином обслуживать некий источник – прочищать его русло, укреплять берега, – но не имеющего возможности из этого источника напиться. Право общаться с ребенком было предоставлено самой Марии Георгиевне и, разумеется, Антону (который, впрочем, этим правом не часто пользовался) – любящим и мудрым воспитателям. А я оставалась просто матерью. Что такое мать? Это…

– Давай корми его скорее! Разве не видишь, что он беспокоится?

Иногда я подумывала о том, что слово «мать» явно принадлежит ко второсортным в языке, не зря же его так часто используют в ругательствах.

В один из дней на исходе марта Мария Георгиевна неожиданно отменила прогулку с Ильей. Я к тому времени была уже настолько отстранена от ребенка, что даже не заметила, что тот все утро был необычно вялым и плаксивым и не слезал с рук. К вечеру Илья загорелся от высокой температуры и казался совершенно обессиленным. Он попискивал – как постанывал, и я прижимала его к себе в полной прострации: что же теперь делать?

– Вызывай врача! – велела Мария Георгиевна.

Я подавленно объяснила, что у Ильи нет страхового полиса, поскольку он нигде не прописан. Почему? Да потому что прописки нет и у меня. Вопреки моим ожиданиям Мария Георгиевна не стала возмущаться моей неосмотрительностью (оставить ребенка безо всякого медицинского наблюдения!), а решительно свела брови: надо действовать!

– Вызывай «скорую» – они осмотрят и без полиса.

«Скорая» констатировала грипп – видимо, я все-таки заразила Илью, и сейчас закончился инкубационный период болезни. Они велели мне сделать ему прохладную клизму с таблеткой анальгина, а в ответ на мою испуганную реакцию: «Как же так? Ведь анальгин запрещен во всем мире как вредное лекарство!» – посмеялись и уехали. Мария Георгиевна строго сказала, что надо выполнять все указания врачей, а современные журналы (откуда я почерпнула сведения о вредности анальгина) ничего не понимают в медицине. Но я, в свою очередь, помнила, что современные журналы часто обвиняют наших врачей в отставании от всего прогрессивного человечества. Разрешить наш спор призван был доктор Спок, но тот уклонился от прямого ответа, посоветовав нам препарат, который встречался исключительно в американских аптеках. Тогда я раздела Илью и стала обтирать его прохладным влажным полотенцем (против этого не возражали ни Спок, ни журналы), но Мария Георгиевна закричала, что я обеспечу ребенку воспаление легких. Услышав крики, к нам заглянул Антон, но тут же в испуге отпрянул назад в коридор. В итоге примерно через час Илья, которому ничуть не полегчало, лежал у меня на руках, пылая всем своим маленьким тельцем, а мы с Марией Георгиевной дружно рыдали, ненавидя друг друга и от всей души желая помочь ребенку.

– У него могут начаться судороги, – сказала Мария Георгиевна, вытирая глаза и беря себя в руки.

На этом я сдалась. Проклиная себя за то, что делаю, я растворила таблетку анальгина в прохладной воде и стала втягивать эту смесь носиком клизмы. Мне казалось, что я готовлю яд для того, чтобы отравить собственного ребенка. Но минут через пятнадцать после процедуры жар у Ильи явно начал спадать. Пунцовые щеки посветлели до нормального розового оттенка, он перестал постанывать, и было видно, что вместо болезненно-дремотного состояния к нему пришел настоящий сон. Мы с Марией Георгиевной сидели возле кровати как прикованные и неотрывно наблюдали за тем, как он дышит. Шел второй час ночи, и Антон давно уже спал, даже не заглянув к нам напоследок. Мне казалось, что весь вечер он прямо-таки боялся приближаться к нашей комнате, словно в ней шла война и его могло ненароком задеть шальным снарядом.

Обе мы не ужинали, и, когда страх за ребенка немного отступил, я начала испытывать зверский голод. Оставив Марию Георгиевну на боевом посту, я на скорую руку нажарила картошки и принесла в комнату две тарелки. Мне почему-то вспомнилось, как во времена крестовых походов воюющие стороны объявляли перемирие в дни религиозных праздников.

Мария Георгиевна приняла от меня еду молча. Ела она медленно, с тяжелым, страдальческим выражением на лице. Как и при первом нашем знакомстве, я невольно засмотрелась на нее: правильные черты лица были еще больше облагорожены душевной мукой. Она, несомненно, очень любила Илью.

«Подумай о том, какой он маленький и как он от тебя зависит», – сказала она мне однажды. Сейчас я впервые прочувствовала эти слова. И подумала, как странно, что заученный в школе на уроках математики постулат «Друг моего друга – мой друг» бывает так противоестественно исковеркан жизнью. Почему двое людей, любящих одно и то же существо, используют его как баррикаду для ведения непримиримых боев? Как его одеть? Когда накормить? Чем и в чем стирать его вещи? Нас с Марией Георгиевной стравливала любая мелочь, и ее неизменные победы вместе с моими проглоченными поражениями все больше и больше укрепляли стену нашей взаимной неприязни. Интересно, что чувствовал Илья, каждый раз оказываясь под перекрестным обстрелом, от которого сбежал даже Антон?

– Не могу я видеть, как дети болеют, – вдруг произнесла Мария Георгиевна. – И так двоих уже потеряла.

Я взглянула на нее, но она смотрела в тарелку глубоким и тоскливым взглядом, словно в золотистых ломтиках была заключена какая-то горькая тайна.

– В войну мы картофельную шелуху ели на касторовом масле… Витаминов не было совсем, луковку хотелось просто до слез… Какой уж тут иммунитет – от любой болячки…

Она резко поднялась, вскинула голову, сжала губы и быстро вышла из комнаты.

На следующий день Мария Георгиевна достала для Ильи справку о прописке. При этом реально он продолжал оставаться нигде не прописанным, просто…

– В нашем РЭУ мне пошли навстречу.

Я, полумертвая от бессонной ночи, слабо рассмеялась и не стала спрашивать, какая именно сумма вызвала такую благосклонность.

Теперь можно было оформлять для Ильи медицинский полис. Когда я наконец принесла домой заветную бумажку, Мария Георгиевна вздохнула, как человек, увидевший свет в конце туннеля.