Две жизни одна Россия - Николас Данилофф

или в управлении по обслуживанию дипломатического корпуса. А уж специалистов по подделыванию им искать не надо. Так зачем прибегать к наименее достоверным свидетельствам, если ничего не стоит сотворить более достоверные? Это не укладывалось у меня в голове.

Мои размышления прервались, когда внезапно громыхнула дверь и вошел начальник тюрьмы Петренко в сопровождении двух надзирателей.

— Ну, как прошла ночь? — спросил он.

— Превосходно, — ответил Стас развязно-подобострастным тоном, каким обычно разговаривал с начальством. — Только было холодно немного. В окне щель, оттуда дует.

— Это мы сделаем, — пообещал Петренко. — А как насчет новых одеял и простыней?

Он сделал знак одному из надзирателей, и через минуту в камере появился санитар с пододеяльниками и шерстяными одеялами, которыми заменили наши тонкие, хлопчатобумажные. Мой сокамерник не мог скрыть удивления.

— Да, сидеть в тюрьме с американцем — одно удовольствие, — говорил он позднее.

Перед уходом Петренко сообщил мне с хмурым видом, что посмотрел мое дело и даже изучил.

— Обвинение очень серьезное, — сказал он и добавил, причем лицо его сразу разгладилось: — Но надеюсь, Вы распутаете клубок и выберетесь из всех неприятностей… — Еще он произнес удивившие меня слова: — Знаете, мне сегодня приснился ужасный сон. Будто Вы удрали из тюрьмы. Вы этого не сделаете, обещаете мне?

Я сумел от души рассмеяться и уверил, что именно этого опасаться ему нечего.

Обмен репликами содействовал тому, что у нас на все последующие дни установились с начальником тюрьмы чуть ли не дружеские отношения. Без сомнения, Петренко был прежде всего профессиональный чекист. Никогда бы он не занял своей должности, если бы не соответствовал по всем параметрам уровню и требованиям организации, к которой принадлежал. Но, подобно генералу Лепарскому во времена Фролова, у Петренко были свои понятия о человеческой чести и достоинстве.

По распоряжению Петренко — а возможно, и кого-то повыше — мой рацион был улучшен, я стал получать ежедневно два стакана молока и дополнительный кусок мяса. Как объяснили санитары, так сделали из-за моего высокого кровяного давления. Но поскольку мне было хорошо известно, что ни молоко, ни мясо не способствуют понижению давления, я рассматривал это объяснение как возможное свидетельство скорого освобождения из тюрьмы. Конечно, я старался не возлагать слишком много надежд на сам факт улучшения моего меню, но в последующие дни, когда меня начали к тому же упорно лечить, они — эти надежды — возросли еще больше.

Какая ирония судьбы! В течение недели в Лефортовской тюрьме меня лечили куда больше и лучше, чем за все годы пребывания в Советском Союзе. Меня регулярно водили в медицинский корпус, где общительный молодой врач Михаил Иванович подробно выспрашивал о моей болезни. Для консультации он привлек специалиста со стороны, некую Надежду Епифановну, которая сказала, что я должен очень за собой следить, иначе может быть худо. Во время одного из моих посещений Михаила Ивановича тот с гордостью сказал, что достал для меня японские таблетки, которые могут заменить гидрохлоро-тиацид, который я обычно принимал. Он настоял, чтобы я сам проверил в советском медицинском справочнике химический состав лекарства и убедился таким образом, что меня не собираются подвергнуть тайному воздействию наркотических средств.

Я решил, что в данной ситуации это и в самом деле было бы ни к чему, и согласился принимать таблетки, тем более что часто испытывал неприятные ощущения в голове. Ежедневно меня вынуждали подписывать листок, где аккуратно указывалось количество таблеток и доза. Я был уверен, что эти редкостные заграничные лекарства берут для меня из какой-нибудь специальной элитарной кремлевской аптеки. Ведь обыкновенный советский гражданин и мечтать не мог приобрести медицинские препараты, подобные этим японским пилюлям, да и многие другие тоже.

Затем медицинское начальство сосредоточило свое внимание на моем, извините, геморрое. Снова был приглашен специалист, которому не понравились размеры опухоли, и он прописал мне две свечи в день. Я так и запомнил его стоящим возле умывальника и моющим свои желтые резиновые перчатки. Как у большинства советских врачей, у него не было соответствующих медицинских приспособлений.

С того дня ко мне в камеру стала наведываться молодая, лет двадцати, застенчивая белокурая медсестра Света. Она проявляла материнскую заботливость и по два-три раза в день измеряла мне давление и вставляла свечи.

Сравнивая, как обслуживали меня и как отнеслись к Стасу, когда он один раз пожаловался на зубную боль, я понял всю несоразмерность наших статусов. Ему просто ответили, что зубной врач в отпуске и пускай он обратится снова не раньше, чем через месяц.

* * *

К четвергу мое настроение улучшилось еще больше. После разговора с Петренко мне стало как-то легче общаться и с Сергадеевым, и со Стасом. Внимательность, чтобы не сказать заботливость начальника тюрьмы, его внезапное беспокойство о моем здоровье все больше наводили на мысль о грядущих переменах в моем положении. Ведь до этих пор начальство к моим жалобам относилось, в лучшем случае, безразлично.

Во время утреннего допроса Сергадеев сообщил мне, что свидание с моей женой назначено на середину дня. В ожидании встречи я пытался представить себе, каков может быть дипломатический выход из тупика под названием "дело Захарова — Данилова". Как мне казалось, решение находилось сейчас здесь, в Лефортовской тюрьме, и обе сверхдержавы могли бы с его помощью предотвратить политический кризис и сохранить свое лицо. Нужно было только немедленно выпустить Захарова и меня под опеку соответствующих посольств, и тогда сразу бы уменьшилось напряжение между обеими странами. А затем уже могли последовать и необходимые переговоры. Перед моими глазами стоял пример дела Энгера — Черняева — Кроуфорда, когда Соединенные Штаты и Советский Союз пришли к соглашению об освобождении обвиняемых и помещении их под ответственность послов своих стран…

Около трех часов дня я был выведен из камеры и препровожден сначала в кабинет Сергадеева, а оттуда в комнату для свиданий, где меня ждали уже Руфь и Роджер Дейли. Мы обнялись с Руфью, и она торопливо рассказала мне о последних усилиях прессы и других организаций в битве за мое освобождение.

— Об этом сейчас ежедневные заголовки в Соединенных Штатах, — сказала она.

— Мне даже говорили, что миссис Данилофф стала звездой номер один на американском телевидении, — иронически заметил Сергадеев.

Потом мы сели с женой рядом на скамью, и я достал блокнот со своими заметками, сделанными за последние дни. Сейчас у меня была первая возможность поговорить с ней о предъявленном обвинении. С блокнотом на коленях я медленно и подробно излагал Руфи все, что произошло. Как и раньше, Сергадеев и переводчик следили за каждым моим словом.