Две жизни одна Россия - Николас Данилофф

Стомбау и кого-то там еще. Такая тактика должна была сослужить двойную службу: дать им перевес в деле с Захаровым и одновременно обратить всеобщее внимание на "грехи" ЦРУ в то самое время, когда КГБ подвергается все большим атакам со стороны Вашингтона в связи с усиливающимся экономическим и промышленным шпионажем.

Допрос продолжался; Сергадеев не оставлял попыток загнать меня в тупик с помощью "хитрых" вопросов.

— … С какими еще сотрудниками ЦРУ, помимо На-тирбоффа и Стомбау, были Вы связаны? — спрашивал он.

— Я не был связан ни с кем из их сотрудников, — ответил я, — потому что не знал и не знаю, кто в нашем посольстве работает на разведку.

Сергадеев недоверчиво хмыкал и называл все новые имена, среди которых были Майкл Селлерс и Эрик Сайтс (два сотрудника посольства, которых выслали впоследствии из Союза по обвинению в шпионаже). Он требовал, чтобы я рассказал о них все, что знаю. Но я не был с ними знаком, о чем и пытался сказать ему, однако он продолжал настаивать на своем.

Наконец я решился прервать его, чтобы хоть немного отдохнуть от непрерывного давления.

Я спросил:

— Вот Вы все время упоминаете Натирбоффа. А кстати, где он сейчас?

— Кто? Мурат? — Сергадеев улыбнулся.

То, что он назвал одного из шефов разведки по имени, показалось мне диким. Словно они были закадычными друзьями. Но в этом сюрреалистическом мире шпионажа и контршпионажа все так смешалось, и люди настолько перезнакомились, что между КГБ и ЦРУ вполне могли развиваться какие-то дружеско-порочные взаимоотношения.

— Эх, Мурат, — вздохнул Сергадеев. — Бедный Мурат. Ему пришлось уехать из Москвы через три дня после Вашего ареста.

Его снисходительное сожаление говорило о том, что он видит в Натирбоффе вполне приемлемого коллегу по профессии, но которому не повезло. Куда же ему тягаться с его собратьями из КГБ?!

Ненадолго отвлекшись от своей основной линии, Сергадеев продолжал свой нажим.

— Николай Сергеевич, — сказал он, — Вы говорите, что не знали ни одного сотрудника ЦРУ. Мне трудно поверить Вам. Скажите наконец правду, где Вы встречали Стомбау?

— Я никогда с ним не встречался.

— Но у нас есть все основания считать, что это далеко не так. — Он помолчал, глядя на меня с любезной улыбкой. — Нам достоверно известно, Николай Сергеевич, — продолжал он, — что Стомбау звонил по телефону отцу Роману и свой разговор с ним начал такими словами: "Я друг Николая"… Откуда мы знаем? Разговор был записан на пленку… Отсюда следует, что Вы приятели и работали вместе. Или есть другие объяснения?

Его слова меня ошеломили. Неужели это могло быть правдой? Стомбау звонил Роману и упоминал мое имя? Нет, Сергадеев наверное лжет! Это очередная ловушка… Но худшее было впереди.

— Это еще не все, — снова заговорил Сергадеев. — Мы перехватили письмо от Стомбау отцу Роману, в котором фигурируете Вы лично… Я Вам прочитаю отрывок.

Он порылся в бумагах, достал фотокопию письма — несколько абзацев на одном листке бумаги. С видимым удовольствием он начал читать:

"Дорогой и уважаемый друг! Мы хотели бы уведомить Вас, что письмо, которое Вы отправили нам с помощью журналиста 24 января, дошло по назначению — туда, куда Вы указали. Мы высоко ценим Вашу работу…"

Во рту у меня сделалось сухо. Значит, КГБ в своем желании взвалить на меня несуществующее обвинение, дошло уже до таких вещей, как придуманные телефонные разговоры и фальшивые письма!.. Никогда еще мне не казалось таким близким и неизбежным мое долгосрочное заключение в тюрьму или в лагерь.

— Оно абсолютно подлинное, — сказал Сергадеев о письме, словно прочитав мои мысли. — В нем даже есть грамматические ошибки. Вам, американцам, жутко трудно даются простые русские слова. Посмотрите на подпись.

Он удовлетворенно хмыкнул, протягивая мне фотокопию.

Да, действительно, имя Михаил было написано неправильно — через "й", вместо простого "и": "Михайл".

— Но как же… — пробормотал я, — ведь Стомбау зовут Пол, а не Михаил.

— Вы, что же, полагаете, он будет подписываться собственным именем? — усмехнулся Сергадеев.

Я ничего не ответил.

— И еще одно… — Выражение лица полковника ясно говорило, что он чувствовал себя целиком на коне. — Это письмо отпечатано на машинке, которая у Вас в конторе.

— Не может быть! — крикнул я. — Покажите!

Я взял письмо из его рук, страшась того, что сейчас, через мгновенье, увижу. Сверху на листе темнело несколько пятен, где фотобумага закреплялась во время печатания. Снимок был сделан хорошо, все буквы в фокусе, нетрудно разобраться в шрифте.

— Это не моя машинка! — снова закричал я со злостью, но и с облегчением. — Здесь буквы меньше и более отчетливы, чем на моей. Не имею никакого отношения к этому! — Я кинул листок ему на стол. — Кроме того, я говорил уже и заявляю снова: у меня нет никаких контактов с людьми из ЦРУ!

Услыхав непривычные эмоции в моем голосе, Сергадеев взглянул на меня с некоторым замешательством. Но тут же обычная уверенность вернулась к нему. Внезапно меня ударила мысль: а ведь он действительно убежден, что я самый настоящий шпион, и искренне верит во все эти истории с письмами и телефонными звонками. Наверное, чтобы упростить для него работу, ему почти ничего не говорят в Десятом отделе Второго главного управления, того самого, что контролирует американских журналистов. В крайнем случае, сообщали некоторые обстоятельства, которые предшествовали аресту — и все. Но ничего о своих собственных агентах. Например, об отце Романе, или о том, как они в течение нескольких месяцев пытались скомпрометировать меня. Таким образом, ему легче дается его роль убежденного в моей виновности и в своей априорной правоте следователя.

Сергадеев взглянул мне прямо в глаза, затем проговорил с явной насмешкой в голосе:

— Николай Сергеевич, уж не пытаетесь ли Вы меня уверить, что Мурат втянул Вас в какую-то игру без Вашего ведома?

— Вы имеете в виду непреднамеренно, невольно? Если я правильно понял Вас по-русски, то — да. Если действительно Натирбофф и Стомбау упоминали мое имя в связи с какими-то вещами, то ни моего участия, ни моего согласия в этом не было. Они действовали, как у Вас говорят, на свой страх и риск…

* * *

Ранним утром следующего дня, 9 сентября, когда я в который уже раз вспоминал обстоятельства последнего допроса, мои мысли вновь задержались на письме, которое Стомбау якобы отправил отцу Роману. Я все больше убеждался, что оно, как и прочие обвинения, сфабриковано сотрудниками КГБ. Но вот что поражало: отчего они не позаботились о том, чтобы их фальшивка выглядела более достоверной? Они вполне могли достать любое количество отпечатанных мною документов на таможне