Рубенс - Мари-Ан Лекуре

Ему и раньше случалось высказывать раздражение «молокососами, которые нами управляют». Не питал он иллюзий и относительно тех народов, с представителями которых вел переговоры. Специальных замечаний о национальном характере французов у него нет, но принцип их политической стратегии он уловил и изложил с полной ясностью — Франция, по его мнению, в первую очередь стремилась навредить Габсбургам. Точно так же вела себя и Голландия: «в поисках альянсов голландцы руководствуются одним — ненавистью к Испании — и меняют друзей в зависимости от того, какой оборот принимают дела в этой стране». Бекингем и Карл I ценили в нем исключительно интересного собеседника, что не мешало ему заклеймить «заносчивость» и «дикость» англичан, которые «дружат с богами и враждуют со всем миром». С насмешкой он вспоминал, какими сокрушительными последствиями обернулись авантюры Бекингема на острове Ре и в Лa-Рошели и высказывал надежду, что они, быть может, научат того видеть «разницу между военным ремеслом и ловкостью царедворца». Помпезный прием, устроенный в Лондоне герцогу, самым жалким образом бежавшему с французских берегов, вызывал у него язвительную иронию. С не меньшей откровенностью высказывался он и об испанцах, осуждая их высокомерие, леность, безволие, непостоянство — качества, ввергшие Нидерланды в нищету и убожество. Суровой критики не избежали ни король, ни его министры, «вечно пребывающие в глубокой летаргии». «Каждый, кому довелось иметь дело с испанцами, знает, что стоит показать им спину, как все свои обещания они мгновенно забывают».

Внук лавочника и сам неплохой делец, он строил свои суждения без нарочитой сложности, тем не менее жизнь часто подтверждала его прогнозы. Государству не хватает денег, потому что ими распоряжаются монархи, ничего не смыслящие в делах и легко попадающие в ростовщическую кабалу к банкирам. Почему в государственных финансах должны действовать другие принципы, нежели те, которыми руководствуется обычный антверпенский купец? «Торговец или, если угодно, отец семейства, дела которого несколько расстроились, редко сумеет подняться, а скорее окончательно разорится под грузом долгов, ведь чем ниже падает его кредит, тем выше растет и без того огромный процент заимодавца». Он осуждал экономическую политику Филиппа IV, сгубившую Антверпен. «Огромное тело города чахнет на глазах и от истощения начинает пожирать само себя. С каждым днем тает число жителей; несчастное наше население лишено средств поддерживать жизнь с помощью ремесел или торговли. Остается лишь надеяться, что беды, в которых виновата наша собственная неосторожность, закончатся, если только не сбудется зловещий завет тиранов: пусть лучше друзья вымрут, лишь бы врагам стало хуже». Чуть позже, в августе, он развил эту мысль дальше: «Город постепенно приходит в упадок и живет пока лишь за счет старых запасов. От торговли, которая могла бы его поддержать, не осталось и следа. Испанцы воображают, что, запретив торговлю, они ослабили врага. Какая ошибка! Все тяготы легли на плечи подданных короля […] Кардинал Ла Куэва непреклонен; он будет до последнего защищать свою вздорную идею, лишь бы остальные не догадались, что он просчитался».

Досталось от него и итальянцам. Жертвой его предвзятого мнения едва не стал даже Спинола: «Я поначалу не доверял ему, поскольку он итальянец, да еще родом из Генуи». Но преданность маркиза интересам Фландрии и его искренность вскоре заставили художника изменить свое мнение. «Решительный, здравомыслящий и достойный всяческого уважения», Спинола в конце концов занял свое место в ограниченном кругу лиц и явлений, пользовавшихся безоговорочным одобрением Рубенса. Кроме него в этот круг вошли Фландрия, фламандцы и инфанта.

Вот почему населявшие Европу народы и их владыки не трогали его душу. Вот откуда та трезвость взгляда, с которой он присматривался к политическим событиям своего времени, подвергая безжалостному анализу их последствия и с горечью сознавая, что его проницательность никому не нужна. «Интересы целого мира сегодня переплелись самым тесным образом, но государствами управляют люди неопытные и не умеющие прислушиваться к чужим советам; они не только не исполняют собственных замыслов, но и пропускают мимо ушей мнения других».

От его пытливого ума не ускользнули несколько фундаментальных обобщений, которые он вывел из окружающей действительности. Голландцы, считал он, требуют лишь юридически закрепить то, чего на практике они уже добились. Король Испании уже давно выпустил из рук руль управления Соединенными Провинциями, как в политике, так и в экономике, и лишь ослепление мешает ему убедиться, что вернуть свою власть он уже не в силах. «Разве это справедливо, что ради спасения одного титула вся Европа должна жить в состоянии вечной войны?», вопрошал Рубенс. Так же ясно он сознавал, что судьба датских, шведских и английских союзников Голландии будет решаться в Германии, откуда «следует ждать бури». Наконец, он понимал, что если испанофобия французов и голландцев совпадет по времени с ослаблением Испании, то в результате могут явиться на свет самые невероятные союзы, а чем это закончится, не знает никто.

Вот откуда пророческая нота в оценках, даваемых им событиям, повлекшим за собой изменения в дипломатическом раскладе сил. По поводу франко-испанского соглашения он писал: «Думаю, что этот альянс послужит сглаживанию разногласий между Францией и Англией, но завоеванию этого королевства нисколько не поможет, равно как и покорению голландцев, ибо последние все еще непобедимы на море. Я не думаю, что намерения Франции простираются столь далеко. Полагаю, что в настоящее время Франция, внешне соглашаясь с волей союзника, на самом деле стремится использовать чужое горение в собственных интересах. Король Испании, в свою очередь, готов выказать себя истинным другом, способным прийти на помощь в трудную минуту, и ревностным католиком, даже если это идет вразрез с государственными интересами его страны. Я почти уверен, что англичане не ожидали подобного удара, но они заслужили его своей самонадеянностью, осмелившись объявить войну сразу двум могущественнейшим европейским монархам».

В связи с поддержкой англичанами протестантов Ла-Рошели он отмечал: «Весьма вероятно, что ваши люди [французы] поспешат избавиться от англичан без нашей помощи не только ради спасения своей репутации, но и с целью избежать обязательств, выполнить которые они будут не в состоянии. Я думаю, что Франция еще помнит, какую цену ей пришлось уплатить испанцам за помощь, оказанную во времена Лиги, и quanti steterint Gallis isti soteres (сколь дорого обошлась французам помощь освободителей). Думаю также, что своим безрассудством англичане оказали бы французскому королю великую услугу, предоставив последнему оправдание для штурма Ла-Рошели и благовидный предлог для ее покорения. По моему мнению, этот город, зажатый сушей и загнанный в кольцо, сдастся на милость Его Величества сразу же, как только уйдут англичане, и я не верю, что герцогу де Роану удастся добиться чего бы то ни было, ибо пат vanae sine virbus irae (бессильный гнев тщетен)» (Тацит, История, 4.75).

В точности так все и произошло. 29 октября 1628 года Ла-Рошель безоговорочно сдалась. Герцог де Роан, преследуемый врагами, отступал до Севенн, пока после заключения Алесского мира (1629 год) протестантам не было даровано всеобщее прощение. После этого он направился в Венецию, где его встречали с великими почестями.